— Эх ты-и, донор веттер! — почти нараспев проговорил Филипп Житков. Похоже, что он зачем-то уходил в дом и только что вернулся. — В голове у тебя ветер — вот что. Большой уже лоботряс, а не понимаешь, что на себя, а не на дядю работаем. Эх… Да обеспечь меня дармовой жизнью и по сто грамм каждый день давай перед обедом — разве я соглашусь без работы?

— Ну, по баночке-то для сугрева тела, это бы никогда не помешало, — прищелкнув языком, вставил Пантюхин.

— Не соглашусь, — продолжал Житков. — Я и про тебя думал, что машины любишь, потому и в трактористы пошел. А тебе, оказывается, где бы ни работать, лишь бы не работать. Работник!

— Какой ты шибко идейный стал, Филипп, просто никакого спасу нет. — Горланов зло засмеялся. — Тебя бы в бюро пропаганды, темную массу агитировать, мозги вправлять.

— Они у тебя набекрень, это верно…

— Да что ты на меня набросился? Что пристал, как березовый лист к мокрому месту? — пытался отшутиться Горланов, но голос его выдал: он хотел это сказать непринужденно-весело, а получилось натянуто и жалко, как тогда, когда Михаил выгнал его, а он, еще не совсем понимая, что произошло, переспросил: «Как иди? Куда?»

Житков что-то сказал еще и застучал сапогами по ступенькам — наверное, пошел домой.

В сенях на минуту стало тихо, потом Пантюхин, видимо, что-то жуя, невнятно спросил:

— Ну, а как ты теперь?

— А ничего, — уже оправился Горланов, — я еще покажу, кто из нас настоящий работник. Дай мне только вырваться на оперативный простор.

— Да, дорога у тебя на все четыре! — поддакнул Пантюхин и шумно вздохнул. — Только, друг, когда много сторон, часто бывает так, что идти-то и некуда…

— Ну, Федюня, это не совсем точно. Как говаривал один мой старый кореш: раз голова на плечах — значит, еще не все потеряно. Подадимся на строительство новой плотины. Там технический персонал во как требуется, с руками и ногами оторвут… А по секрету, — Горланов понизил голос, — так еще и неизвестно, чем здесь дело кончится… Смеется тот, кто смеется последним…

Дальше Михаил слышал только отдельные слова.

— Можно тут найти? — спросил Горланов.

— Были бы деньги, — мечтательно ответил Пантюхин.

— Тогда пошли. Где наше не пропадало! Угощу по старой дружбе…

По сеням некоторое время еще ходили, хлопали дверями, и, наконец, все стихло.

Михаил натянул сапоги и, стараясь не шуметь, слез с сеновала. В сенях никого не было. Он вышел в садик, оперся на плетень, закурил.

Вполнеба полыхал огнистый, разливной закат. Солнце, падая за горизонт, все дальше и дальше протягивало свои лучи, точно хотело зацепиться ими, чтобы еще подольше задержаться над землей. Солнечные лучи сквозными линиями пронизывали улицу, плетни, сады и были похожи на туго натянутые золотые нити.

И вдруг где-то совсем рядом заиграла скрипка. Михаил вздрогнул от неожиданности. Скрипка играла тихо и как-то робко. Она словно и хотела быть услышанной, и боялась, что ее не поймут.

Михаил обернулся и в саду, неподалеку, увидел стоявшего к нему спиной Зинята. Он стоял под вишней и, наклонив голову над скрипкой, играл, слегка раскачиваясь из стороны в сторону.

Михаил еще как-то весной заметил в вещевом мешке у Зинята маленький черный футляр. Но тогда он даже не поинтересовался, что было в этом футляре. А Зинят или никогда не вынимал скрипки, или играл в его отсутствие, но только Михаил ни разу еще не слышал его игры, и вообще ему странно было представить Зинята играющим на скрипке, хотя он знал, что скрипка в соседних татарских селах инструмент национальный.

— Хорошо ты играешь, Зинят, — тихо проговорил девичий голос, когда скрипка смолкла на низкой дрожащей ноте. — И руки у тебя вроде… а играешь хорошо.

— Говорю я плохо, Марийка, — горячо откликнулся Зинят, порывисто прижав скрипку к груди. — А моя так много сказать тебе хотел…

— Не надо, Зинят, — с каким-то радостным испугом остановила его Маша. Должно быть, она сидела на траве, и Михаилу за кустами ее не было видно. — Ты лучше играй… Ты очень хорошо играешь, Зинят…

Сквозь просвеченные солнцем ветви вишен Михаил увидел вскинутую палочку смычка, и скрипка запела снова. По-прежнему в ее голосе звенели робкие, грустные ноты, но теперь в них все гуще и гуще вплетались радостные, уверенные в своей силе и красоте.

Солнце медленно тонуло за горизонтом.

На потемневшем небе проступила красноватая половинка луны. Некоторое время она как бы раздумывала: податься ли вверх, к загоравшимся звездам, или пройти вдоль села поближе к земле. Наконец стронулась, медленно подкралась к росшим над речкой ветлам и повисла на одной из крайних веток.

Андрей сошел с крыльца и сел на березовый обрубок.

От речки, с капустных огородов тянуло прохладой. На дворе через длинные промежутки шумно вздыхала корова. Из сеней дома доносился стук посуды, голоса ужинавших трактористов.

— Не спеши, Тихон, не спеши, — очень серьезно и наставительно, как ребенку, говорил Лохов.

Поздняков закашлялся и что-то сердито пробурчал.

— Ну вот видишь, подавился.

— А ты вечно под руку языком треплешь, аппетит перебиваешь.

— Это верно… Тетя Поля, налей Тише еще тарелочку, а то у него аппетит испортился.

Женя Мошкин с Лоховым фыркают и начинают хохотать.

— Мишка! — кричала откуда-то с огорода соседка тети Поли. — Кому говорю, постреленок! Опять родной матери не слушаться?!

Покачавшись на ветке, луна нырнула за нее и пошла по-за ветлами дальше, то показываясь всей половинкой, то снова прячась.

Сегодня в гости к Андрею приходила мать. И надо же было так случиться, что увидела она его на улице, когда он шел с Соней Ярцевой.

«Никак, невесту нашел, сынок?» — спросила мать, когда они остались вдвоем.

«Так уже обязательно невеста! Просто… здешняя одна…» «Ну, да, это понятно, что не заграничная. Я к тому, что пора бы тебе и… что бобылем-то мотаться? А девушка, по всему видно, неплохая. Женился бы, сынок. Уж больно хочется внучат дождаться».

Женился бы! Будто это так просто! И вот интересно: все, что ли, матери такие? Уж который раз он слышит про этих самых внучат…

Раскуривая папиросы, из дома вышли Лохов и Поздняков, за ними следом, надевая на ходу пиджак, Женя Мошкин.

— Пошли, Андрей Петрович, не опоздать бы!

Сегодня открытие клуба, и трактористы направлялись туда.

— Да, Тиша, — балагурил по дороге Лохов, — поднарядился ты правильно. И рубаха с петухами, и штаны, можно сказать, по моде, океанской ширины. Первый парень на деревне! Только не поможет. Нет! Я вон тоже на сапоги блеск навел, а что проку? Все равно рядом с Женей наше дело пропащее. Ни одна девушка даже и не посмотрит. — Лохов стрельнул указательным пальцем окурок, рассчитал шаг и наступил на огонек ногой.

Мошкин отмалчивался. В последнее время, то ли потеряв всякие надежды, то ли в пику Соне, он перестал подходить к ней и провожал с гулянья других девушек, пользуясь постоянным и завидным успехом.

Из огромных, раскрытых настежь окон клуба звонкими ручьями лились переборы баяна, девичьи припевки.

Внутри здание имело еще явно не обжитый вид: кроме стола, скамеек да нескольких плакатов по стенам, в нем ничего не было. Передние ряды занимали пожилые колхозники, поближе к порогу сидела и просто толпилась молодежь.

За стол, накрытый кумачом, прошел Хлынов. Он поздравил колхозников с открытием клуба, напомнил о надвигающейся уборке.

И вот опять заговорил-запел голосистый баян, опять молодежь подалась поближе к порогу, на свободное от скамеек место.

Девушки попробовали затянуть песню, но песня как-то не получалась: была она протяжной, а это никак не вязалось с сегодняшним настроением. Тогда одна из них, высокая, русокосая, попросила баяниста сыграть что-нибудь повеселее, и тот, пробежав пальцами по всем пуговкам — как это делает всякий уважающий себя баянист, — рванул частушечную.