Галышев сел. Его с Житковым поддержало еще несколько человек. Остальные отмалчивались или поддакивали инженеру.

— Все это слишком общо, товарищ Галышев, — как бы заключая разговор, сказал Оданец. — Надо бы поконкретнее. А то ведь это называется растекаться мыслью по древу.

— Ты сам-то спорь конкретнее, убедительней, — заметил Гаранин.

Оданцу замечание это, видимо, пришлось не по нутру.

— А я совсем и не собираюсь спорить, — по-начальнически сухо сказал он. — Перед нами стоит задача: быстро и качественно отремонтировать машины. Начали мы хорошо. В том же духе и продолжать будем. И это будет самым лучшим выполнением решений Пленума… У вас нет ничего, Алексей Иванович?.. Тогда что ж, вы свободны, товарищи.

Ремонтники, несколько обескураженные таким крутым окончанием разговора, один за другим вышли из «кабинета».

— Поговорили, называется, — угрюмо буркнул кто-то в дверях.

Гаранин сидел, низко наклонившись над столом и усиленно дымя трубкой. Лицо его было напряженным, на щеках выступил неровный, пятнами, румянец. Последние слова инженера имели вполне определенный смысл: да, товарищ секретарь, вы тут можете поговорить, я могу послушать, но решать все-таки предоставьте мне…

Неловко чувствовал себя и Андрианов.

— Зачем же так-то, Дмитрий Павлыч? — спросил он Оданца.

— Считаете, я не прав? Считаете, ремонт опять надо растянуть до самой весны? И получать нахлобучки и выговоры на бюро райкома и от областного управления?

Андрианова, практика, не имеющего и среднетехнического образования, райком в свое время предупредил: теперь в технику сам лезь поменьше, предоставь свободу действий новому инженеру — человек и с образованием, и с большим заводским опытом. И он не знал сейчас, что ответить, как повести себя с инженером.

Дать тракторы колхозам и затянуть ремонт, который впервые за много лет начался так организованно и хорошо? Правильно ли это будет? Но и соглашаться с инженером тоже не хотелось. Прав или не прав Гаранин, но этот спор разбудил в людях то горение, тот огонек, которого Оданец не видит и который своим неосторожным начальническим окриком может загасить совсем.

— Ты не сердись, Илья, — видимо, понимая все-таки, что переборщил, сказал после паузы Оданец. — Погорячился я немного.

— А чего мне сердиться? — сдержанно ответил Гаранин. — Ты не со мной, с ними объясняйся. А объясниться, Дмитрий Павлович, так или иначе придется. Соберем-ка мы завтра партийное собрание и послушаем, как ты там всякие начальнические команды и установки давать будешь.

Оданец встревоженно посмотрел на Гаранина:

— Завтра? Нет… Завтра я уезжаю в город. Давай отложим… А может, и вообще не стоит? Все-таки вопрос не политический, а чисто технический.

— Так думаешь? Зря. — Гаранин говорил по-прежнему ровно, но уже постепенно переходил в наступление. — Может, не собрание отложим, а ты — свою поездку?

— Нет. Мы и с Алексеем Ивановичем уже условились.

Андрианов утвердительно кивнул и, видя, что Гаранин все еще не хочет уступить, положил ладонь на его руку с зажатой трубкой, как бы говоря: «Запал, Илья Михайлович, побереги до собрания, а раньше времени по пустякам не растрачивай». Гаранин понял этот жест и в конце концов согласился провести собрание после возвращения инженера.

Утро было сумрачное, мглистое, но потом показалось солнце, и, хотя светило оно еще по-зимнему неярко и косые, бьющие вскользь лучи его давали мало тепла, все кругом просияло, вспыхнуло белым, режущим глаз огнем. Покрытые инеем березы заискрились, засверкали, словно сами солнечные лучи, пробиваясь сквозь их кружевные ветви, дробились на мельчайшие части и застревали там. Синеватый сумрак утра попрятался в тень строений и заборов, еще резче подчеркнув сияющую белизну сугробов.

Илья посмотрел вокруг, прищуривая глаза от избытка света, отер вспотевший лоб и снова взялся за колун. Ощущая в руках его живую, рвущуюся из рук тяжесть, он широко размахивал им и со всей силой обрушивал на березовые, разлетавшиеся с сухим морозным треском кругляши. Гора поленьев росла, ширилась, оползая к ногам, к полуотворенной двери сарая, заваливая проход.

Солнце подымалось все выше, укорачивая, сжимая синеватую тень от сарая. А Илья все махал и махал колуном, то распрямляясь во весь рост, то резко сгибаясь и придыхая на ударе. Со звоном отлетали поленья, шумно шелестела береста, пахло сырым деревом, горьковатым запахом леса. Илья не чувствовал усталости, веселая хмельная сила играла в его проснувшихся мускулах и искала выхода. Р-раз! Раз! Раз!

— Да вы что, Илья Михайлович? Сдельно или поденно взялись?

Илья выпрямился.

По тропинке к сараю шла Ольга в накинутом на голову пуховом платке, в шубейке нараспашку.

— Как же я теперь в сарай-то попаду? — спросила она. — Хватит, хватит! Просили побаловаться, а сами вон что натворили. Теперь мне на полдня убирать.

Илья улыбался. Понимала ли Ольга, что он совсем не устал, что ему доставляет такое же удовольствие тратить большой и ненужный запас силы, с каким застоявшийся рысак делает небольшую пробежку?

Кое-как Ольга все же пробралась в сарай. Илья кидал ей туда поленья, а она укладывала. Но и эта работа кончилась, как показалось Илье, очень быстро.

— А теперь пойдемте чай пить, — закрывая сарай, сказала Ольга и улыбнулась. — Вы его определенно заработали.

Илья уже готов был согласиться, как вдруг ему пришло в голову, что если он пойдет, то получится и в самом деле какая-то поденщина: поработал — пообедал, попил чайку… И к недоуменному удивлению Ольги, он отказался, сославшись на дела.

— Сегодня же воскресенье, — напомнила Ольга.

«И зачем только надо врать?» — спросил себя Илья, но было уже поздно, и ничего не оставалось, как попрощаться.

Он вышел за калитку и медленно, нехотя поплелся в контору МТС.

«Глупо, конечно. Выдумал какую-то чертовщину. Зачем?..»

Но он еще не успел остыть от работы, и то безмятежно-радостное настроение, которое только что владело им, мало-помалу вернулось.

В конторе делать, конечно, нечего. Разве что взять книгу из стола, вчера забыл.

Илья открыл дверь своего кабинета, прошел за стол, выдвинул ящик.

Книга лежала поверх протокола вчерашнего собрания. Из-под нижнего обреза видны последние строчки решения, и Илья с удовольствием перечитал их.

Облокотившись на стол, он закрыл на минуту глаза, и перед ним картина за картиной встало все собрание.

Выступает главный инженер. Поездка его была успешной, и держится он очень уверенно. А Илья и рад и не рад, что Оданец вернулся с запасными частями: части эти позарез нужны, но ведь они же такой козырь в руках инженера!

С козыря и заходит Оданец.

— Как-то чудно получается, — говорит он. — Главный инженер чуть ли не на собственные деньги раздобывает запасные части, а партбюро в это время решает и постановляет, куда и как употребить эти части. Это называется делить шкуру медведя, которого кто-то еще только пошел убивать. Товарищи, да предоставьте это нам, инженерам, механикам, занимайтесь своим прямым делом, занимайтесь политико-воспитательной работой: она же крайне запущена! На мой взгляд, слабо работает и наш агитколлектив, и дисциплина, даже среди самих коммунистов, оставляет желать лучшего…

— Не туда поехали, товарищ главный, — подал кто-то голос. — Мы про Фому, а вы про Ерему.

Это сбило Оданца с тона, и закончил он свое выступление уже не так уверенно.

— За части — большое вам спасибо, Дмитрий Павлыч, — сказал прямо с места Филипп Житков. — Спасибо рабочим, которые по-братски помогли нам. Однако же зря вы всех нас за таких уж темных, непонимающих посчитали. И сами вы будто не понимаете, что разговор идет не о частях, не о дележке их, а о том, чтобы работать по-новому, не сезонно, а круглый год, потому что урожай готовится — пусть это вам будет известно! — не с весны, а с зимы, даже с осени… Об этом коммунисты говорят, и зря вы тут нас по-начальнически журите: не лезьте, мол, не в свое дело, занимайтесь читками и беседами. На этом собрании нет ни начальников, ни подчиненных. И нам до всего дело…