Как радостно чувствовать свою силу в бою и идти, идти вместе со всеми вперед. И как же тяжело бывает, если выпадешь из этого боевого бега. И кто тебя вырывает, Юрко? Та же пуля-дура, что уже один раз вырвала меня из боя под Харьковом.
А теперь уже Мишкольц. И я опомнился только в Хатване, в госпитале, который разместился в имении бывшего сахарного магната Дайча, недалеко от Будапешта. Революция согнала его с нажитого добра. Он удрал куда-то за границу, а теперь здесь лежали тяжелораненые, больше всего из русских военнопленных, примкнувших к венгерской революции.
И я такой, наверно, был, потому что ничего не помнил, не понимал, где я, а все дальше летел в высоком боевом порыве и кричал:
— Взяли Мишкольц, а теперь давай Шао-Сен-Петер! Кароль, слышишь меня? Янош, где ты?
Да вряд ли кто кого мог здесь услышать: вокруг стоял сплошной крик, тот самый крик, с которым шли мы в самую гущу штыкового боя, откуда вынесли меня уже без памяти.
Я лежал здесь, в Хатване, на госпитальной койке и кричал:
— Берем Шао-Сен-Петер! Кароль, Янош.
А когда, не помню на какой день, я открыл глаза, передо мной стояла ласковая сестра милосердия и просила:
— Выпейте хоть немножко свежего кофе. Пригубите. Все самое тяжелое уже прошло, будете жить, родных своих увидите, невесте или жене скажете доброе слово.
А я на эти ее ласковые слова шептал:
— Улечка! Это ты, ты пришла ко мне. Мы уже взяли Шао-Сен-Петер, уже расступились горы, и ты около меня. Давай поищем Яноша, где он? Пусть и он идет с нами и со своей Магдушкой, справим вместе свадьбу. Уже нет ни румынов, ни чехов, а есть люди, есть наша правда. И она нам скрипками поет, чтобы мы были счастливы.
Рану я получил в грудь, и она во мне горела, и все мои слова от нее были огненные, а сестра милосердия смотрела так ласково на меня. И уже я увидел, что это не Уля, а другая девушка. И от этого сестра еще радостнее улыбалась и все повторяла:
— Будете, будете жить, солдатик!
А потом слезы упали на мою грудь из ее глаз, они такие большие катились по ее щекам, а я думал, что это слезы нашей революции. И почему это они льются, если революция наша идет вперед? Почему? И я спросил у сестры:
— Кого-нибудь потеряли, что плачете?
А она мне ответила:
— С радости плачу, солдатик, что вы уже при памяти, что горячка у вас прошла. А теперь выпейте, выпейте немножко кофе.
Она подносила к моим губам чашку, и я пил маленькими глотками это сладкое живое тепло.
Теперь я уже ясно видел, что вокруг меня лежат тяжелораненые, и все русские военнопленные. Я припомнил Лариона, и теперь не рана моя в груди заболела, а сердце. И только одно могло избавить от этой боли — идти, идти по дороге на Шао-Сен-Петер. Мне казалось: если бы я туда дошел, все, кого потерял, вернулись бы.
— Шаопетри, Шаопетри? — спрашивал я у сестры, радостно смотревшей на меня.
— Ого! Шаопетри уже осталось давно позади. Наши славные красные воины уже взяли Кошице, подходят к Соливарам и Пряшеву. А город Банскую Шавницу освободили сами словацкие рабочие, и много городов они сами от врага очищают, сами освобождаются, Наша Красная Армия им смелости придает. И в Словакии уже такая же красная власть сделалась, как и у нас. А как в Кошице встречали наших бойцов! Газета «Непсава» об этом очень красиво писала. Вот какие добрые вести имеем. Говорю вам, чтобы и ваше сердце радовалось. Пейте, пейте кофе, силу вам надо иметь.
Как же такие слова не могли радовать сердце! Но с теми добрыми вестями ворвалась и солдатская мука. Там праздник, там идут вперед, а я лежу, лежу. И уже бы я сорвался с койки, уже бы мог быть там.
— Не хочу кофе, где газета, что обо всем пишет?
— О, если уж вояченько просит газету, то дела его совсем хороши. Газета будет, как выпьете кофе.
И в ожидании газеты я пил то памятное кофе. А сестрица — и верно — сразу же принесла мне газету на венгерском языке.
— Это старая, еще за третье июня. Эти известия уже прошли. Завтра я вам свежую принесу, «Русскую правду», а может, и «Червону Украину» достану.
Я взял газету, стыдясь признаться ей, что не уверен, разберусь ли в ней сам: ведь читать я учился только у Кароля. В палате со мной лежали русские военнопленные, а они по-венгерски не знали. Может, сестра по моим глазам поняла то, что я ей не посмел сказать, — она проговорила:
— Лучше я сама вам почитаю, вы перенесли тяжелую горячку, а газета для глаз — лишнее напряжение.
И она прочитала, что на съезде крестьян в Восточной Словакии выступал Бела Кун. Когда он сообщил, как славно бьются наши славные войска, которые уже подходят к Токаю и Кошице и заняли румынский город Тисалуц, съезд решил единогласно приветствовать венгерскую Красную Армию.
Слушая это, я уже перескакивал мыслью через госпитальную ограду и летел туда, где делалась эта славная история.
А сестра успокаивала меня своими глазами, ласково говорила:
— Забираю уже у вас газету. Вам лучше сейчас их не читать. Пусть сердце забудет про войну, пусть чувствует, как уже лето расцвело пионами. Еще немного полежите, и можно будет вам выходить в сад.
Да разве мог я, как и все бойцы, что лежали со мной, не ждать вестей, что так радовали и поднимали бурю в сердце. Скорее, скорее бы туда.
Рана моя, сжалься. Я должен быть там, где сейчас Кароль и Янош, где большая часть красного воинства. Дай мне покой. Закрой скорее свой красный рот, замолчи, не тревожь меня жгучей мукой.
Чтобы забыть о ней, я больше и больше говорил в мыслях со своей Улей. Ахтырочка моя! Как природа разукрасила все кругом. Как все это могло бы радовать нас, если бы мы были вместе.
Ох эти дорожки в госпитальном саду. Уже могу ходить по ним, рана моя уже не горит, не так мучит. Уже могу и краску нагонять на щеки сестер хмельными словами. Ведь что это за парень, если не умеет заговаривать с девчатами. И ты, Уленька, за это на меня не гневись. Потому что июнь месяц разошелся так молодецки, так веет запахами акаций, пионов и роз. А ты далеко, и грусть моя все хочет выйти наверх, зазвенеть радостью, что приходит вместе с фронтовыми вестями.
Идут, идут вперед наши бойцы, скоро и я пойду с ними, тебе навстречу. Вокруг веет ласковый ветер, но и он доносит до меня жар боев.
Боевая моя подруга! А сегодня скажу тебе о такой моей радости и тревоге: уже меня переводят из Хатвана в казармы Бабеля в Келенфельде. Разве не радость это — знать и чувствовать, что ты уже не госпитальный человек. Но тревога треплет меня, как лихорадка забивает эту радость.
Спросишь, отчего? Да ведь позавчера французский волк в овечьей шкуре пан Клемансо прислал Бела Куну ультимативную телеграмму. Наверно, и ты уже знаешь, какую, думаю, ваши газеты писали об этом. Он хочет, чтобы наши красные воины отступили из Словакии на какую-то линию. Будто румыны и чехи сделают то же самое, наступит мир и уже никто ни на кого не нападет. Что ты сказала бы на это, разумница моя? А у нас знающие вояки говорят, что Клемансо писал эту ноту под диктовку еще большего волка — американского мирителя Вильсона. И конференцию в Париже они только для того собрали, чтобы, закрывшись добрыми словами, злое дело чинить. Разве не сказала бы и ты: «Беда овцам, которых волки пасут». А Бела Кун, выходит, поверил. А вчера уже и Всевенгерский съезд решил, чтобы Красная Армия отошла из словацких городов, которые освободила. Сердце мое беду чует, на сердце у меня тревога, а кто ее развеет, кто? Ты далеко, а бойцы, что вокруг меня, чувствуют себя, как и я. Может, скажешь: «Юра, и мне не легко». Скажешь или нет, а знаю, что так оно и есть. Ведь армия Галера пошла уже в наступление. А разве польское панство, расправившись с галицкими украинцами, не захочет двинуться дальше? Ведь мечтает оно о Польше «от можа до можа». И новая беда скалит уже свои зубы, а у вас и без того бед достаточно. Наши газеты «Непсава», «Русская правда» и «Червона Украина» о том нам все рассказывают. А я так мечтал, что наша Красная Армия и ваша скоро подадут друг дружке руки, станем мы, как звезды, рядом и я напьюсь света ясного из твоих глаз. А то все тучи и тучи. И что ни напасть, то на нашу землю.
