— Где же Юлина?
— Пан-отца выгоняет.
— Откуда выгоняет? Как выгоняет?
— Да из нашего села. Тебе это диво — слушать такое про Юлину. Но так оно и есть. Дело это известное, Юрко, мир разуму учит. Вот и тебя так вышколил, словно ходил ты учиться высоким наукам. А Юлина и того не имела. Но тоже ведь откуда-то ума набралась, как и ты, Юрко. Все возле народа, в хате не задерживается. И я ее этим не допекаю. Мне это не печаль, что она сердце туда несет. Наверно, людям оно больше нужно, чем моей чахотке. А дети как дети, тоже бегут на этот шум, им это в радость.
Муж Юлины рассказал мне, как началось у них с этим попом.
— Держат люди зуб на него: в прошлом году святил только католические пасхи, а греко-католические уже не хотел. Пришли люди в церковь, а под церковью жандармы дежурят, а попа нету.
Католическая пасха, как известно, на несколько дней раньше, чем наша. Так люди с неосвященными пасхами и праздновали. Обидно было очень, но терпели и все, что полагается, ему за год заплатили. А нынче люди осмелели и не хотят этого попа держать в селе. И Юлина этим гневом людским заправляет. Говорит: «Если такое он уже раз учинил, то и на этот год мы можем с неосвященными пасхами остаться. А мы католическому богу песни петь не желаем. Мы русинские люди испокон веку и такими останемся. Католический бог у мадьяр, они хотели нас всех на свое перетянуть. Да не вышло. А раз теперь свобода, то и мы другого попа можем потребовать». Такая история. Иди, Юрко, в школу, сам увидишь, что делается. Там и Юлина.
Радостно было мне такое услышать про Юлину. Не одно сердце революция подняла, засветила в нем волю к борьбе, высекла искру смелости.
Застаю Юлину в школе, она стоит за столом перед людьми, а возле нее ее старшенький хлопец вычитывает попу, что порешило общество. А порешило оно так, что поп должен убираться из села. Семь суток ему дали на то, чтобы он забрал свои пожитки. Если за эти дни не заберет, все поделят меж людьми.
Не знаю, приговор ли общества подействовал на попа или то, что увидел, как я вошел в военной форме и при оружии, но вижу я — поп сомлел.
Люди бросились отливать его водой, над ним голосила попадья и проклинала на мадьярском языке законы, позволяющие «этим ничтожным хлопам» так обращаться со слугами божьими.
Юлина не бросилась ни попа спасать, ни ко мне, а спокойно выжидала. Но я почувствовал, что ее многозначительное молчание было адресовано не столько попадье, сколько мне. Смотри, мол, братец, как теперь я управляюсь. Я, та самая, что уговаривала тебя сидеть тихо и в политику не соваться. А теперь здесь мой первый голос.
— И еще даем вам время, чтобы вы позабирали с собой нажитое здесь богатство. Еще по-доброму с вами обходимся. Ведь это наши руки, наши слезы, наша кровь. Кто подавал даже в суд, когда бедный Гавелко не мог заплатить вам коблину? Кто донес нотарю и жандармам, что сапожник Марко будто бы по-всякому цисаря обзывает? А человек этот всегда держал рот, как на замке. Только сказал один раз, что у него наболело, когда содрали с него через суд и жандармов для вас роковину[26]. И человека в тюрьму, и нет его до сих пор, и неизвестно, держится ли еще в нем жизнь. А мы за это все только и говорим вам: «Вон из нашего села, забирайте все свое, что с людей содрали». Ведь мы могли бы этого вам и не дать. Но не отбираем, потому как уже оно в ваших руках. Прощаем, да пусть вам того бог не простит. Пусть он вас спросит, как вы тут жили, слуги божьи. «Если вы не могли с людьми по-божьему жить, так отойдите с их дороги» — вот что он скажет.
Попа за это время уже привели в чувство. Люди подхватили слова Юлины и хором закричали:
— Уходите, уходите, пан-отче!
— Никто здесь на вас добрым глазом не посмотрит!
— И у нас теперь есть голос, можем говорить. Убирайтесь, пока еще дух при вас. А то и его может не стать.
— Это вам не собака лает, а ветер носит. Теперь видно уже всем, что есть у нас свое право. И не нотарь и не вы, а общество здесь сила. Как оно решило, так и будет.
— Убирайтесь, убирайтесь! И радуйтесь, что еще не говорим — соль вам в очи, а камень в грудь.
Все эти слова главным образом, наверно, были направлены в попадью, чтобы она все это слушала.
Попадья была мадьяризованная, ни одного слова по-нашему от нее никогда не слышали. Еще и за это была у людей на нее обида. И она примолкла, а поп в это время пришел в себя. Попадья подхватила его и вытащила из школы.
Теперь все глаза людей устремились на меня. Самый раз было время обратиться к ним со словом. Здесь, в селе, как оказалось, всего лишь за два дня до этого собрания состоялись выборы поселкового Совета. И Юлина неспроста стояла сейчас перед людьми — ведь это как раз ее и выбрали председателем. Вот мы уже вдвоем с нею перед народом. Самая большая классная комната не может вместить всех, кто сбежался послушать меня.
Где не горит, там и не дымится. А тут горело и дым залетал в каждую щель крестьянской жизни. Хоть послушать про попа пошел не всякий, некоторые имели на это дело свой собственный взгляд, но что скажет приехавший из Будапешта военный — вот это было интересно каждому.
Слух об этом сразу по селу разнесся. О том, что я брат Юлины, еще не знали. И как было это хорошо, что нашколили меня в Будапеште высокой политикой, что за мною была Россия, была дорога, на которой сам Ленин стоял и со мной говорил. Людям все это было интересно, особенно же потому, что лишь первые еще зерна их собственной, советской власти упали в их жизнь.
Каждого волновало: что из всего этого вырастет? Была бы пшеница — воробьи прилетят.
Сердце человеческое к этой нови обязательно приклонится. Ведь как нагоревалось, настудилось, как оголодало. А тут всякие злые слухи веру подгрызают. Что эта власть как мыльный пузырь на воде. Засветилась на минуту и лопнет, и вот уже нет ее, потому что этого не хотят ни французские паны Вильсоны и Клемансо, ни их Шенборны, ни панята нотари. А что из того, что этой власти хотят простые бедные люди? Где их сила и была ли она у них когда? Не лучше ли им сказать: «Если ты не кузнец, не мажь себе лицо сажей». Разве они свою силу смогут когда-нибудь выковать?
И на все это мне надо было людям ответить и веру в них вселить, что наибольшая сила — это они сами.
— А ковали и куют эту силу в России. Сколько уже врагов нацелилось там разорвать молодую народную власть, а вот не могут. Красная Армия уже наступает, бьет Деникина, Шкуро, Петлюру, как разбила Каледина, немцев, как уничтожает всякие банды. И нам надо иметь свою силу, свою Красную Армию, Вступайте, хлопцы, в ее ряды, обороняйте свое молодое право. Надо, чтобы пустило оно зеленые всходы, чтобы налилось добром, пошло в колос на радость нам, нашим детям и всем потомкам. Призываю вас, на то я здесь стою. Это великое дело, что только родилось, надо оберегать от врагов. А они есть: и чужие и свои. А свой пес иной раз еще больнее укусит. Присматривайтесь, прислушивайтесь, кто где шипит, вытаскивайте его на люди, не дайте злое дело творить. Одна птица лета не сделает, так давайте дружно возьмемся за свою новую жизнь. Одни её здесь должны устраивать, а другим приходится ее с оружием защищать.
Так я говорил, так призывал и проверял, что до людей доходит, а какое слово по-другому надо сказать. Потому как впереди ждет меня еще не одно село и мне там говорить и говорить. Там-то и там, говорю, есть такие пункты, где записывают в нашу Красную Армию. У кого есть карабин с войны или другое какое оружие, пусть берет с собой. Потому что оружия еще у нас мало. Есть надежда, что у врага отберем и своего наделаем, но пока берите с собой, хлопцы, что имеете. А у кого не будет, тому выдадут там, где записывают. Призываю, призываю.
Но люди хотели знать и про такие вещи.
Вот их окружной начальник, их жупан, издал приказ: если кто имеет две коровы, у того неимущий может забрать себе одну; тот, у кого есть несколько гольдов земли, один или два должен отдать безземельному. А почему панскую землю не делят, почему? Говорили, что панскими имениями должно распорядиться государство. И люди уже знают, государство издало такой декрет: там, где были панские земли, теперь будут кооперативные. И уже в Яворном сделали такую кооперативу, а кто в ней председатель, кто? Панский управитель Зельман. А люди знают, кто он такой и кем был. Ведь Зельман вышел из панов, из тех лиходеев, что брали на список людей, чтобы продать их для Америки. Разве не он брал в банке деньги из трех процентов годовых, а давал тем, кто ехал в Америку, из двенадцати процентов? А когда учитель Андрийко это раскрыл и о том рассказал людям, что он получил за это? Хату его спалили. А нашли того, кто жег? Отдали под суд? Люди уверены, что здесь Зельманова рука. Теперь еще его поставили председателем этой самой кооперативы. И кто Зельману будет верить? И нотарь у них остался тот, который был, и тот же жупан — окружной начальник. Такая-то здесь новая власть. Только и радости, что в сельский комитет избрали своих людей. Да будет ли он иметь силу? Как оно будет, что оно будет?
