Снаружи в окна тифозного барака пробиваются голоса птиц. Они такие свежие и душевные, будто хотят развлечь больных, пробудить надежду: мир прекрасен! Но в движении облаков, что проходят, словно белые призраки, мимо окна, больные чувствуют: идет осень.
Осень…
Опять стон раскатывается по длинному бараку, который вытянулся как мертвец. Это все тот же надоевший всем больной.
— Наверно, к ночи помрет! — проговорил кто-то. Иванко грустно. Он еще никому не сказал ни слова — боится. Иванко никогда не был в госпитале.
Заходит солнце. В голове шумит, по телу пробегают горячие и холодные искры. Он уже не может раскрыть глаз, потому что ресницы и весь мир колют его, как иголками. Губы сохнут и жгут, а в грудь словно кто-то насыпал горячих углей. Хочет позвать маму, но голос сохнет во рту, и получается только хрип да стон.
Мама пришла на четвертый день после того, как его забрала карета. Она принесла яблок, винограда, что-то рассказывала, но Иванко лежал без памяти.
Вот уже две недели Иванко в больнице. Горячка прошла, и его, наверно, скоро выпустят домой.
Сереет, бледный свет заглядывает в окна тифозного барака. Больные спят. Хрип, стоны, какие-то странные слова тревожат их сон. Иванко не спит. Но его уже не беспокоят стоны больных. Вчера умер его сосед. И на его место уже положили нового больного. Иванко еще не видел — кого, больного положили под вечер, когда он спал. А теперь этот человек лежит, отвернувшись к стене, и потому не видно его лица. Наверно, мальчик, потому что очень мал.
Иванко поднимается с постели и подходит к окну. Утренняя тишина чуть-чуть дрожит в сизой мгле на деревьях. Ее шепот Иванко слышит и сквозь окно. Пожелтевшие листья каштанов, рассоховатая акация перед окном, неподвижные верхушки тополей, напоминающие маковки куликовской церкви…
Дома в это время мать выходила бы из хаты, спеша во Львов, а Иванко оставался бы на хозяйстве. Но воспоминания эти горьки на вкус и серы, как осенняя дождливая непогода.
Жизнь в больнице лучше. Он еще никогда не спал на такой белой постели, не ел вилкой, и, думая об этом, Иванко улыбается: вот и он хоть раз пожил, как пан.
Уже на небе солнечный восход бьет кверху, как огненный фонтан. Золотые брызги летят на тополя, на окна, в лицо, заставляют щурить глаза. Иванко отходит от окна, идет к постели.
Но что это? Больной у стены шевелится. Повернул голову к Иванку и опять спит. Лицо под одеялом, Иванко не может как следует его разглядеть. Он только видит лоб и волосы.
Острая дрожь проходит по телу, и что-то холодное и горячее подкатывает к сердцу, сжимает. Светлые волосы больного говорят Иванку что-то теплое, и нежность расцветает в его сердце.
Волосы подрезаны, и это слегка охлаждает его чувство. Он оглядывается по сторонам и подходит на цыпочках к больному, что у стены. Тот кашлянул и продолжает спать, а перед Иванком от этого кашля молнией вспыхивает их хата, огород и Маринця.
Наклоняется, еще минуту слушает дыхание больного, опять оглядывается, а потом тихонько снимает одеяло с лица.
Иванко узнал. То же лицо, только побледневшее, измученное, те же длинные стрельчатые ресницы, только они будто стали еще длиннее, прямее.
— Маринця! Солнечноокая Маринця!
От радости Иванко стоит и не говорит ничего. Он боится разбудить ее: а вдруг он ошибся и это не она?..
— Что, засмотрелся, как кот на сало? Не видел девочки? Смотри, смотри, скоро заберем ее в женскую палату! — Санитар, смеясь, открывает дверь, но тут же и закрывает, остается в коридоре.
Маринця открывает глаза. Она долго смотрит на Иванка глубоко и удивленно, даже трет руками глаза, а потом смеется звонко-звонко, лукаво так, как она смеялась дома.
— Иванко! — Она выговаривает это слово так, будто они с Иванком никогда не расставались.
У Маринци брюшной тиф, но она чувствует себя неплохо. Ее положили в мужскую палату, потому что в женской не нашлось места…
Но ее должны будут забрать отсюда: здесь лежат больные сыпняком. Маринця поворачивается к Иванку, а он ложится в свою постель, и они долго разговаривают. Иванко рассказывает о ее родителях. Он еще не знает, что Проциха умерла, и потому Маринця думает, что у нее есть еще отец и мать. Она радостно улыбается. Будет просить доктора, чтобы ее сегодня же выпустили, она хочет к родителям. Сейчас же чтоб выпустили.
А из рассказа Маринци Иванко узнает, как она потерялась, как скиталась, попала к матушке Ефронии, а потом убежала от нее и с беженцами доехала до Киева по железной дороге. В Киеве они уже три дня, остановились на вокзале в бараках, там Маринця и заболела, и ее в черной карете отвезли сюда.
Когда Иванко рассказал Маринце, как Федорко говорил, что ее разорвали дикие звери, она так рассмеялась, что даже больные накричали на них.
Она рассказала Иванку столько интересного из своих приключений, что он даже позавидовал, почему отстал не он. Иванко рассказал Маринце, как пройти на Подол. Там она спросит беженский пункт, и уже оттуда его мама отведет ее на Юрковскую.
Но еще лучше, если он скажет про Маринцю сам, когда мама придет его навестить, а уже она расскажет Породькам.
Когда солнце выкатилось над тополями золотым мячом и всем больным выдавали утренний чай, Маринцю перевели в женский тифозный барак.
Это было вскоре после того, как Иванко встретился с Маринцей. В этот день Иванко долго ждал маму, но она не пришла, и ему стало грустно, как никогда.
Еще вчера вечером привезли Ксеня, гуцульского парня. Он был без памяти и не узнал Иванка, а сегодня утром Ксень умер.
Вечереет… А час назад привезли Проця, Маринцина отца. Его положили рядом с Иванком, на том же месте, где лежала Маринця, но Проць лежит без памяти и соседа своего не узнает.
Иванко хочет рассказать ему про Маринцю, но Проць водит бессмысленно глазами, выкрикивает в горячке слова про Проциху, про Федорка и Маринцю. Он не понимает, что говорит ему Иванко.
Сквозь окно Иванко видит: во дворе какой-то мальчик пускает из стакана мыльные пузыри. Это, наверно, мальчик санитарки. Прозрачный шар наливается, играет под солнцем разными цветами, а потом лопается. Нет и следа, как не бывало! И у Иванка остается пустота. Он не может понять это странное новое чувство. Пустота. Поэтому он хочет поскорее уйти из госпиталя, хотя здесь и лучше, куда лучше, чем на беженском пункте.
— Вуйку! — Иванко поднимается на постели, наклоняется над Процем и смотрит в его исхудалое, пожелтевшее как воск лицо. — Вуйку! Это я, Иванко Курило. А ваша Маринця лежит здесь недалеко, в женском бараке. Вуйку, Маринця нашлась!
Но взгляд Проця блуждает где-то далеко-далеко.
«Он там глазами, где ходит смерть!» — думает Иванко, и от этой мысли ему делается страшно. Проць уже смотрит на Иванка, а ему кажется, что это на него смотрит живой мертвец.
Иванко жутко. Он отворачивается и ложится в постель. Иванко придумал: он попросит санитара, доктора, всех, всех, чтобы сказали Маринце, что здесь лежит ее отец. Отец умрет, наверно, в эту ночь, и Маринця его не увидит.
Опять поднимается с постели, идет через всю длинную палату и подходит к больному, с которым больше всего сдружился. Рассказывает про Проця, про Маринцю, но больному неинтересно, и он от Иванкова рассказа засыпает.
Больным запрещено выходить из палаты, но Иванко решается, открывает дверь и идет в дежурку. Там никого нет. И нигде никого, кроме больных, нет. Иванко грустно возвращается к своей постели.
В палате уже совсем темно. В эту ночь вуйко Проць умер.
Иванка выписывают из больницы. Вот он уже вышел из тифозного барака. Его сопровождает санитарка. Иванко рассказывает ей про Маринцю, просит показать барак, где она лежит. Иванко хочет увидеть Маринцю и рассказать ей обо всем, но санитарка говорит, что сегодня день, когда ни к кому не пускают. И зачем больной девочке рассказывать о плохом. Пусть поправится, наберется сил.
