Коты не жгли костров на Солнцеворот. Волки переняли этот обычай у людей. Те сначала в реках и озерах купались, потом венки по воде пускали, зажигали на берегу костры и через огонь прыгали. Волки, наоборот, жгли костры на общинной площади, а потом стаей выходили к реке, выбрасывая в воду головешки, чтобы уберечь село от пожаров. Волки бежали на лапах, волчицы несли угли в корзинах.

Когда к ночной прохладе прибавилась сырость от вод Власенки, Тарлах услышал жалобный, безнадежный зов. Тявканье лисицы терялось в заунывном кошачьем вое и гомоне голосов. Тарлах зарычал, остановился. Волк потребовал: «Помоги ей!». Нельзя было бросить на растерзание кошкам лисицу. Родня — пусть и дальняя.

На берегу реки происходило что-то странное. Коты толпились, подвывали, словно оплакивали вождя, подбадривали друг друга: «Лгунья! Арей примет жертву! Колдовка! Казнить лгунью!»

Те, кто стояли на ногах, усердно трудились. Привязывали лисицу к бревну веревками и травяными путами, а к бревну — мешки с камнями. Тарлах понял, что коты вспомнили о древнем обычае и собираются отправить лисицу навстречу мучительной смерти. Обремененное камнями бревно могло плыть по течению очень долго: то погружая жертву в воду и заставляя захлебываться, то позволяя сделать глоток воздуха. А через день-другой, наигравшись, тянуло на дно. Власенка катила свои воды бурно, топляки по берегам не собирала — высоки каменистые утесы, глубоки обрывы.

Тарлах не стал ввязываться в заведомо проигрышный бой. Отступил, схоронился ниже по течению, дождался тяжелого плеска и прыгнул к почти утонувшему бревну. Нож рассек веревки, убирая первый мешок с камнями, освобождая лапы привязанной лисицы. Коты, провожавшие жертву взглядами, яростно заорали. Тарлах заторопился, начал резать веревки и травяные скрутки, цепляя лезвием лисью шерсть. Нужно было успеть выйти из реки возле брода. Иначе пронесет течением и плыви потом еще полночи и полдня, пока отмель для выхода найдешь. Власенка из объятий неохотно выпускала.

Им удалось выбраться на берег. Тарлах думал, что коты не пойдут за ними через реку, и ошибся. Разъяренная желто-серая стая пересекла брод, набросилась на него, не дав времени перекинуться. Спасибо куртке — защитила. Спасибо ножу — укоротил хвосты и уши. Лисица оказалась понятливой. Услышала приказ: «Уходи!» и не стала задерживаться. Жаль было, что не обнюхались, не поговорили, но лучше сожалеть о живой, чем оплакивать мертвую.

Коты гнались за Тарлахом почти до рассвета. Отстали возле большой человеческой деревни, почуяв догорающие костры. Пробуравившее уши мяуканье стихло. Тарлах вошел в селение, прислушиваясь к хмельным крикам — последние гуляки разбредались по избам — по запаху нашел харчевню. Кружка горячего сбитня взбодрила, утолила жажду.

— Хлеб, мясо? — сонно спросил хозяин.

— Только мясо. Хлеб не надо.

Лисица явилась, когда Тарлах вылизывал тарелку — сметанная подлива была невероятно вкусной. Посмотрела укоризненно, тявкнула, здороваясь с хозяином. Похоже, лисицу тут знали: спросили, не надо ли чего, приняли безмолвный отказ без недовольства. Тарлах потер воспалившиеся царапины на щеке и шее, принюхался, присмотрелся. Лисица была красива. Темная, почти бордовая шерсть, угольная полоса вдоль хребта. Посмотреть бы на нее на ногах… высока ли? Стройна ли? Чайно-рыжая? Темноволосая? Захочет ли ближе познакомиться?

Лисы чтили Хлебодарную, зимовали, полагаясь на амбарные запасы, не только на охоту. Алтарь Камула не в каждом лисьем поселении стоял. Сообразила ли лисица, что Тарлах не заказывал хлеб к мясу? Тарелку-то можно вылизать и потому, что ломоть закончился.

«Сейчас не сообразила, так потом догадается. Это не скроешь. А что подумает: сочтет отступником или решит, что я еще свою волчицу не нашел — не угадаешь».

Лисица окликнула его тонким посвистыванием. Повела к дороге. Подождала, пока Тарлах уложит мокрые вещи и превратится, позвала в сторону медвежьих земель, прочь от Власенки. Волк попытался свернуть, увести лисицу в лес, отоспаться — Тарлах слышал, что оборотням в Заречье проще путешествовать ночью, не попадаясь людям на глаза. Лисица упрямо тянула волка на дорогу, забегала вперед, останавливалась, выжидая. Тарлах и радовался выбранному направлению — близость кошачьих земель заставляла нервничать — и обижался. Ему хотелось убраться поглубже в лес, найти надежное логово, которое понравится лисице. Поболтать. Выспаться под шкурой, не вздрагивая от каждого шороха — в лесу котов за десять миль можно почуять и перепрятаться. А еще там не надо заказывать хлеб к мясу. Поймал зайца и съел с благодарностью Камулу, делая вид, что не бывает никаких алтарей Хлебодарной.

Лисица зарычала — как будто крамольные мысли подслушала — и волк покорно побежал по дороге. Они топтали летнюю пыль целый день. Дважды заходили в деревни, где люди приветствовали лисицу кивками и добрыми словами. Поели — какая-то молодуха, увидев ободранную морду Тарлаха, заохала, вынесла им большую миску кукурузной каши с курятиной. Тарлах лучшие куски уступил лисице, и получил в ответ благосклонное фырканье. Вечером, в мутных сумерках, они наконец-то свернули в лес. Лисица устала, дышала тяжело, с присвистом. Да и Тарлах еле лапы передвигал.

Хижина пряталась среди дубов — здесь бы свиней держать, да желудями откармливать. Дверь закрывал не засов, веревочная петля, накинутая на колышек. Лисица подпрыгнула, сорвала веревку, показала на порог: «Заходи». Второй раз повторять приглашение не потребовалось. Волк вошел, сбросил мешок и старательно обнюхал углы. Чутье не обманешь — лисица привела его к себе домой. На брюхо волк лег, от всей души выражая благодарность. Знал — такое доверие дорогого стоит. Бордовая лисица поклон приняла, но вставать на ноги не спешила.

«В хижину ввела, а не верит? Стесняется?»

Пришлось — по обычаю, негоже в доме хозяйку обращением опережать — выйти за дверь, принять облик, наделенный речью, и предупредить:

— Я уйду, когда ты пожелаешь. Если не ко двору — только скажи.

Лисица помахала хвостом, внимательно осмотрела Тарлаха, и ушла спать на лежанку возле холодной печки.

«Как это понимать?»

Потянулись дни странного сожительства. По вечерам Тарлах обращался в волка, охотился, приносил добычу лисице, сам доедал, что оставалось. Днем наводил порядок в хижине — выскоблил стол и полы, поганя драгоценный нож, вычистил печку и укрыл крышу свежими вязанками камыша с ближайшего болота. Лисица принимала его заботу снисходительно. Зайчатину ела, по выскобленным полам топталась грязными лапами, одну из вязанок камыша, оставленную без присмотра, атаковала и победила, разбросав стебли по поляне. А иногда, будучи в добром расположении духа, позволяла себя вычесывать — на полке нашелся гребень, наводивший блеск на свекольную шкуру.

Лисица не обращалась ни днем, ни ночью — Тарлах нарочно не спал, подсматривал. Что ей было не по душе? Тарлах себя красавцем не считал, но до войны волчицы в его сторону посматривали. Высок, силен, шерсть и волосы черные, глаза, как у всех волков-оборотней — желтые. Нос, правда, сломан, но чутье-то не пропало, а с маленькой горбинки воду не пить.

Тарлах измаялся, гадая да раздумывая. И — незаметно, не считая дней — прожил в хижине почти до Сретения. Как узнал? Очень просто. За неделю до Дня Преломления Хлеба к лисице потянулись ходоки. Первым явился неуклюжий медведь с корзиной медовых кексов. Долго бродил по поляне, смотрел на лисицу, бурчал: «Мне бы про свадьбу спросить…» Так и ушел не солоно хлебавши, а корзину забирать отказался. Медовый дух пропитал все углы, заставлял Тарлаха давиться слюной и трогать пальцем каменеющие крошки. Вслед за медведем явилась румяная девица, принесла арбуз, горячий каравай и рассыпчатое печенье. Спрашивала лисицу о зиме — суровой ли будет? Продавать ли излишки сушеной рыбы или оставить, чтобы не протянуть ноги от голода? Девица тоже наотрез отказалась забирать дары, и каравай остался лежать на холодной печке, дразнясь и черствея. Когда наутро после девицы пришли два лиса с очередным вопросом, и положили на лавку абрикосовый пирог, а под лавку — мешок картошки, Тарлах заподозрил, что охраняет логово провидицы.