— Откуда ты знаешь?

Ханна давала себе слово не расспрашивать мальчишку, потому что это нечестный ход. Но сейчас вопрос вырвался сам собой — от смятения и удивления. Йонаш спокойно сообщил:

— Папа сам мне рассказал. Он избил мою маму. Первый раз, когда она была беременной, а потом второй раз, когда она кормила. Потому что она употребляла наркотики. После первого раза папа сдобу не мог есть, только лепешки всякие и тесто в пельменях. А после второго — вообще ничего. Хлебодарная так проклинает альф, которые на беременную жену руку подняли.

Ханна молчала, не зная, надо ли что-то говорить. Йонаш добавил:

— Я уже взрослый и у нас доверительные отношения. Папа сказал: лучше я всё объясню, чем тебе чужие оборотни в уши насвистят.

«Резонно, — подумала Ханна. — Желающих насвистеть в таких случаях — хоть отбавляй. История наверняка пересказывалась при детях, и кто-то из одноклассников Йонаша может уколоть внезапной правдой. Решение правильное… но всё равно подпортившее Йонашу детство. Трудно быть не таким, как все. Знать, что отец избивал мать. И при этом любить отца, и — скорее всего — оправдывать».

После внезапного откровения Йонаш съел две сосиски в тесте, пообещал, что начнет писать изложение без перечитывания, сделал математику и был препровожден к КПП. Ханна сбросила Мохито сообщение с отчетом — без упоминания книги — и получила в ответ скупое «спс».

Времени стало не хватать. Для себя Ханна могла приготовить спустя рукава, перекусить салатом из кафетерия и оставить на столе крошки, потому что ее срочно позвали вниз, к поставщику. Кормить Йонаша чем попало, да еще не на идеально убранной кухне — нет-нет-нет, этого было делать нельзя. Контурные карты почему-то отъедали изрядный кусок бытия. Карандаши постоянно ломались, Ханна путалась, закрашивала разметку неправильным цветом, стирала, снова закрашивала… и это всё вперемешку с работой, беспрестанно теряющимися накладными, консультациями с бухгалтером и накапливавшейся стиркой.

В субботу вечером Ханна сдала Йонаша с рук на руки Мохито, получила бурчащую благодарность и обещание помощи «в случае чего». В воскресенье, закончив домашние дела, поехала к родителям, и, вернувшись, с удивлением обнаружила, что квартира пропиталась запахом волчонка. Это не раздражало, но чувствовалось, как след от соринки в глазу. А в круговороте дней запах казался незаметным.

«Надо будет разложить коробочки с отдушкой и хорошенько проветрить. Потом, когда всё закончится».

В понедельник Ханна не видела ни Йонаша, ни Мохито, да и слава Хлебодарной, своих забот хватало: в кафетерий явился санитарный инспектор, за ним — следователь, сообщивший, что передает дело в суд, и посоветовавший ждать повестки. Ханне вручили ксерокопию ее показаний — «освежите перед судом, чтоб не путались» — и предрекли, что осквернителям кафетерия, скорее всего, дадут условный срок. Вкупе со штрафом.

Взрыв дымовой шашки, крашеное пшено и ленты теперь казались чем-то мелким и совершенно неважным. Ханна не могла понять, почему она переживала и расстраивалась: никто не ранен, не погиб… чепуха.

Долгожданные осенние дожди затянулись. Люди и оборотни быстро заскучали по солнцу, начали ругать раннюю темноту. Дождь сбивал с деревьев еще зеленые листья, золото осени где-то потерялось — прямо как неуловимый клад клана Светлых Крестов. Утро вторника хоть немного, но порадовало: дождя не было, и Ханна, позволившая себе поспать лишний час, рискнула выбраться на балкон. Мокрая липа грелась под лучами солнца, асфальт подсыхал, очерчивая границы глубоких луж. По улице сновали вояки и прохожие, за углом заливалась сирена пожарной машины — обычная, привычная жизнь.

Волка в пластиковом корсете и с лубком на передней лапе Ханна увидела сквозь нижние, поредевшие ветви липы. Тощий зверь брел по тротуару шатаясь, приваливаясь к стене, чтобы отдохнуть. Кофе встал поперек горла, от возмущения, смешанного с недоумением: «Хлебодарная, да кто же заставил бедолагу выйти на улицу? Ему лежать надо! Где врачи, благотворительные фонды, социальные службы? Что это за безобразие?»

Ханна проглотила кофе и вдруг поняла, что волк ей смутно знаком. Темный, длинные лапы, вытянутая узкая морда…

— Не может быть! — выдохнула она, поставила чашку на столик и побежала на улицу, радуясь тому, что пила кофе в новеньком домашнем костюме — не будет обсуждений шелкового халата. По пути она постучала в дверь Ёжи и Снежки.

Голос, спросивший: «Кто там? Что?» догнал ее в подъезде. Ханна, не оборачиваясь, крикнула: «Помоги!» и открыла калитку. За это время волк успел доковылять до перекрестка, дождался зеленого света и попытался перейти дорогу. И ладно бы на трех лапах! Так у него еще и задняя перебинтована!

Грязь возле бордюра оказалась скользкой. Волк плюхнулся в лужу, повалился на бок, пытаясь уберечь закованную в пластик переднюю лапу. Ханна, уже подбегая, узнала знакомый запах — точно, Шольт! — и, не сдержавшись, закричала:

— Лежи, не шевелись! Сейчас мы тебя поднимем. Куда тебя понесло, чучело?

Шольт шумно дышал, стискивал зубы, ворошился, стараясь подняться. Ёжи встал за спиной у Ханны, махнул машинам: «Объезжайте!», сказал:

— Сейчас Снежка плед из кафе принесет. Переложим его на плед и отнесем, куда шел.

— А куда он шел?

— К нам в кафетерий, наверное, — пожал плечами Ёжи. — Вряд ли на работу или к алтарю.

«Папе там скучно», — вспомнила Ханна, и тихо прошипела: — Какой же он идиот!

Нести мокрого и грязного волка на пледе в кафетерий — то еще развлечение. Пледы Ханна купила, чтобы выдавать посетителям в холода, закутаться. И спецназовцы, и полицейские, и даже огнеборцы от пледов отказывались, да еще и отпускали двусмысленные шутки. Ханна думала — зря потратилась. А вот, пригодилось.

Они занесли Шольта в зал. Сдвинули две широкие лавки, уложили на них пледы в упаковках, а сверху взгромоздили мокрую ношу. Ханна попыталась обтереть пластиковый лубок на лапе бумажным полотенцем и отпрянула — Шольт дернулся, громко застонал.

— Не трогаю, не трогаю! Ёжи, может, «Скорую» вызвать?

Шольт взвыл — коротко, с ноткой протеста. Минута покоя закончилась. Дверь распахнулась, и в кафетерий повалил поток посетителей. Все без исключения шли поздороваться с Шольтом. Ну и покупали что-нибудь. Грех было жаловаться, мощная вышла реклама.

О «Скорой» никто не заикался. Шольта называли «молодцом» и «огурцом», хвалили, поздравляли. Ханна не спускала с волка глаз: пелена боли, сделавшая взгляд мутным, исчезла. Шольт обрел живость, вертел головой по сторонам, стучал мокрым хвостом по пледу, приветствуя сослуживцев.

Суета и толкотня странным образом успокаивали — рядом были люди и оборотни, способные распознать, когда Шольту срочно понадобится врач, не боящиеся взять на себя ответственность. До визита в кафетерий снизошел даже глава городских огнеборцев, прежде никогда не переступавший порога. Поздоровался с Шольтом, пообещал обеспечить Йонашу натюрморты и пейзажи — если возникнет такая надобность — и отбыл со стаканом кофе, пожелав всем хорошего дня и здоровья.

Шольт обсох, чуточку распушился и перестал напоминать заморыша. Светлые брови выразительно шевелились, длинный нос морщился, когда кто-нибудь подносил к ложу свежую выпечку. Ханну окончательно отпустило, противная внутренняя дрожь исчезла.

В зал ворвались Йонаш с Мохито.

— Пап, ну зачем ты сам шел? Мохито бы тебя отнес! Фу, где ты так перепачкался? В лужу упал, что ли?

Шольт отвернулся, ухитряясь косить глазом и отслеживать всех посетителей. Мохито разразился потоком бурчания. Нравоучение прервал телефон. Медведь выслушал собеседника, рыкнул: «Сейчас буду» и распорядился:

— Йоша, если я к трем не вернусь, сделаешь уроки у тети Ханны. Выезд сложный, не знаю, когда освобожусь. Позвоню ребятам, они папу вечером домой отнесут, если меня еще не будет.

— Ладно, — согласился Йонаш. — Я сейчас на физру сбегаю, чтобы прогул не поставили, и вернусь. Тетя Ханна, можно я тут рюкзак оставлю? Мне только форма нужна, не хочу учебники тащить.