Они снова слились в поцелуе, так что Икринка уже подумывала, не проскочить ли ей мимо них и поскорее, как Нэя заговорила, — Не могу я забросить свою работу.

Невзирая на рассказанную отцом жуткую историю, она залилась счастливейшим, а от того до жути неприличным смехом, поскольку и сам смех, и подслушанные речи не предназначались для посторонних ушей. Наконец он сел в машину, стоящую поблизости, и уехал. Нэя стояла, щурясь на свету и не видя Икринку.

Икринка подошла к Нэе и спросила, что она делает у самого засекреченного объекта? Их местный мирок был столь мал, что ничего нельзя было сохранить тут в тайне. Ведь сама Икринка обитала в жилом корпусе «Лабиринта» с Антоном. Но Нэя не призналась ни в чём. Она несла какую-то околесицу о чьей-то жене, которой шила наряды, и пыталась скрыть то, что являлось очевидностью для всех. Что она ночевала у её отца наверху чаще, чем у себя в сиреневом кристалле. Она вызывала неуважение. Даже не своей детской ложью, а чем-то иным, а именно, смутным представлением того, чем она занимается с её надменным властным отцом.

— Он такой здоровый в сравнении с тобой, — сказала как-то Икринка, — и как только тебе удаётся это самое… — откровенную грубость она маскировала под доверительное общение на интимные темы, — С ним совмещаться…

— Если любишь, какое же препятствие может возникнуть? Оно возникает лишь там, где существуют разного рода аномалии в строении людей или физическое отвращение одного из партнёров. Он же совершенство, а я нормальная во всех смыслах женщина, потому не может быть и намёка на дисгармонию в наших взаимоотношениях. К тому же нас связывает сильное чувство, очень длительное во времени, так и не сумевшее покинуть ни его, ни меня…

— И ты всегда испытываешь оргазм? — а чего было стесняться прилежной ученице перед опытной учительницей?

— Не всегда. Но лишь потому, что природа женщины устроена иначе, чем у мужчины. Если бы мы жили вместе, такого не происходило бы, а так приходиться идти ему навстречу не тогда, когда у меня возникает такая потребность, а когда у него есть для меня время. Но и в таких случаях я всё равно испытываю удовлетворение, если он его испытывает. А он всегда испытывает максимально возможное счастье, ведь я очень стараюсь сделать так, чтобы ему было хорошо. Мы как сообщающиеся сосуды. Он делится со мною своим счастьем, если мне вдруг его не достаёт. Зато, когда происходит взаимный всплеск, до самых краёв души, — если у души есть края, — то мне для переживания подобного наслаждения не хватает порой наличных сил. Настолько оно огромное… я буквально купаюсь в счастье долгие последующие дни и дни… и потом всё это так и остаётся самым драгоценным грузом памяти. Нет, не грузом, а приобретением, бесценным, тем, что уже не отдашь забвению никогда… Когда я испытала это впервые, я подумала, что умираю, развоплотилась, как называет это Руд… А ты? Как было у тебя?

— Не помню, — ответила Икринка, — или же правильнее будет сказать, я не обладаю твоим искусством создавать такие вот словосочетания. Ты будто кружева из воздуха плетёшь. Повторять за тобою твои же слова глупо, а других я не знаю. Хотя искусству любви ты меня обучила сносно. Антону нравится.

— Тебе не хватает душевной тонкости, — вздохнула Нэя, — А не слов.

— Ты у Антона спроси, чего ему не хватает. Он тебе скажет, что ему отлично живётся с тех самых пор, как у него появилась я.

— А ты сама?

— Мне не нравится этот город, не нравятся живущие в нём люди вместе со всей здешней жизнью, и не нравится мой собственный отец. А забыла! Ещё один парень, но уже из подземного города, очень уж не нравится. Это Олег. Всё остальное меня устраивает.

— А я нравлюсь тебе?

— Достаточно того, что мой отец рехнулся от тебя, и это не замечают лишь слепые. Но таковых тут не имеется. Тут же собраны отменно умные, зрячие и более-менее условно здоровые тролли, как называет их отец. Он смотрит на тебя как бедняк на аристократический пир, куда его вдруг допустили. Ненормальными глазами! Когда брюхо наполнено, а сытости нет! Можешь радоваться, на мою маму он никогда так не смотрел. Разве для тебя не это главное?

— Его ненормальность что ли? — тут Нэя не сдержалась, — Он в идеальной норме! Чего я не сказала бы о тебе, его дочери…

— Не забывай о том, что у меня была мать с повреждённой психикой. И дедушка говорил мне, что такой вот дар был ей как раз преподнесён идеальным и совершенным мужем. Ты же помнишь, что он был когда-то и мужем моей матери?

— Я помню всё.

— И как? Этот груз тоже для тебя драгоценный? — ответа Икринка не дождалась, да и не ждала. Ссориться с Нэей ей не хотелось. Без такой подруги стало бы совсем скучно. Нэя не входила в перечень лиц, которые ей не нравились. Она с удовольствием полакомилась у Нэи, как и обычно, поцеловала её, а уж потом ушла к себе. Она вела себя как избалованная младшая сестра перед старшей, быстро забывая свои же обидные слова, сказанные той. Но любовь Нэи к отцу этой капризной и непростой девочки была столь велика, а память о её необыкновенной матери столь дорога, несмотря ни на что…

Нэя продолжала любить Икринку как родного себе человека. А на родных, если и обижаются, прощают легко.

У Нэи появились роскошные кристаллы. Крупные и сияющие одиночные камни, закреплённые на кожаном шнурке, всегда разных цветов в зависимости от цвета её наряда болтались в ложбинке среди её полуоткрытых грудей. Иногда задумавшись, она гладила эти украшения, и выходило так, что сама себя гладит по груди. Она замирала и любовалась то ли на эти цветные отполированные брусочки, поднося их к своим губам, — шнурок был достаточно длинный, — то ли на то, что открывало ей внутреннее зрение.

— Отец дарит тебе эту фигню? — спросила Икринка, уязвлённая тем, что ей, своей дочери, он ничего и никогда не дарил. Такие кристаллы находились только в лаборатории отца, и их не могло быть нигде. Она знала, что приди она к нему и потребуй для себя блестящих камушков, он насыпал бы ей полный подол этого, может, и ценного, да абсолютно бесполезного барахла. Но сам факт его щедрости к чужой женщине, при полном безразличии к родной дочери, омрачил настроение.

— О чём ты думаешь, когда ласкаешь свои блестящие и никчемные игрушки? — бесцеремонно спросила Икринка, задетая поведением одержимой наложницы своего отца, поскольку знала, кто царит в душевном обиталище её «мамочки — подружки».

— Это же красиво! — отвечала Нэя, розовея щеками, учуяв, что проницательная «подружка-дочка» как-то разгадала её таимую чувственную переполненность, вызванную первыми месяцами её страстного сближения с тем, кто ни для кого уже не являлся тайной.

— Красивы камни или то, о чём ты думаешь? Женщины, может быть, и бывают красивы, но мужчины… Очень часто они просто ужасны.

— Зачем бы мне любить кого-то ужасного?

— Когда они лезут со своими, неприкрытыми уже ничем, желаниями, очень часто хочется закрыть глаза и ничего не видеть, — Икринка прищурилась, тая насмешку.

— Если любишь, в любимом человеке прекрасно всё.

— Всё? Представляю, как он бесподобен, когда без всего… Конечно, тебе в твоём возрасте тоже хочется секса, но согласись, быть чистой от подобных желаний куда как предпочтительнее.

— Почему же?

— Потому что все мужчины дико бесстыдные в этом смысле!

— И Антон?

— Странный вопрос. Разве он не мужчина?

— Получается, что ты так и не изжила из себя ту травму, когда он настолько поспешил…

— О себе лучше расскажи!

Икринку как дочь Рудольфа Нэя стыдилась, продолжая изображать из себя безупречную стерильно-чистую воспитательницу юного поколения. Откровенничать с дочерью об отце, ставшем любовником той, кто стала старшей и единственной подругой этой дочери, было невозможно по любому. И Нэя запиралась, даже будучи пойманной на очевидных фактах.

Вещи мамы Икринка все пересмотрела, когда Нэя их показывала и предлагала забрать. Нэя блестела от уже новых камней, наслаждаясь своим безбедным, снизошедшим на неё существованием, и не умела таить ничего, утаивая всё на словах. У неё появился также подлинный алмаз голубой воды и огромный. Она объяснила его появление следующим образом.