Сам холм со зданием-кристаллом на нём становился неким отшибом от остального города. Сюда днями никто не приходил, исключая тех, кто продолжали на холме в здании жить, как им хотелось и не возбранялось, и работать, спустя рукава. Вокруг самого холма с его цветниками, бассейном и зарослями давно была построена ажурная ограда с запирающейся на ночь калиткой. Это было устроено по просьбе Нэи для того, чтобы отвадить тех, кто прокрадывался сюда прежде в желании словить хорошенькую девчонку. Сами девушки, если имели в том надобность, покидали свою территорию без препятствий. Администрация копила грозовой заряд на неизбежный день гнева, вот-вот грозящий наступить для порочных бездельниц. Для этого было необходимо или полное прекращение работы, или отбытие куда-то за пределы ЦЭССЭИ самой Нэи. Но работа как-то теплилась, кто-то продолжал сюда бродить, привлечённый сбросом прежней дороговизны, редкими вспышками творчества капризной и очень талантливой, как её ни ругай, главной модельерши, да просто любопытством и желанием женщин и девушек сунуть свой нос туда, где переливаются в витринах ткани и платья на всякий вкус.

Нэя прислушалась к тому, что происходило внутри неё. Что было не так вокруг? В прорезях темнеющей листвы ярким и пронзающим, необъяснимо — синим всполохом осветилось оранжевое закатное небо. Само светило было уже скрыто где-то ниже. А две синие искры, застряв среди чёрных ветвей, вглядывались в неё как вопрошающие и недобро-загадочные глаза Хагора. Она попятилась назад. Из глубин лесопарка пёрла ей навстречу та же враждебная стылая неопределимость того плохого, чего не удастся избежать, даже если сейчас она и не войдёт туда. Ощутимо повеяло холодом вечера.

Поездки в столицу с ним вместе являлись редкостью, а потому воспринимались как праздник. Она специально выбирала ради этого новый наряд. Если приходилось на короткое время расстаться с Рудом, висла на нём и не хотела отпускать от себя. Он же ни разу не предоставил ей возможности посмотреть, что это за места, где и пропадал порой очень долго, отмахиваясь от её просьб, взять её туда с собой.

— В Коллегию Управителей, что ли? — спросил он. — Кто тебя туда пустит?

— Разве ты не всемогущ?

— Разве я являюсь здешним управителем?

— Ты не всегда бываешь там. Где ещё?

— Какие бы места я не посещал, там не место для посторонних.

— Разве я посторонняя?

— Для меня нет. Но кто ты, если для местных бюрократов и прочих спецпредставителей из всевозможных и весьма специальных порой структур?

Ничего не оставалось, как прогуляться по знакомым местам одной, по любому первому попавшемуся Саду Свиданий. Очень хотелось посидеть на берегу реки возле квартале Крутой Берег, где и произошло их свидание… Но идти туда, всё же, далеко. Чего не казалось во времена отрочества и юности, когда такие прогулки были привычным делом. Она задумалась, отчего так? Будто все те расстояния вдруг стали запредельными, неодолимо дальними для пешей прогулки, а ведь когда-то…

Вдруг встретится кто-нибудь знакомый, дорогой уже в силу прошлого времени, также дорогого для души? Но оставался ли там хоть один из таких людей, кого хотелось бы встретить? Она не знала ответ. Однажды она встретила на одной из столичных улиц мать Азиры. Женщина, казавшаяся страхолюдной злыдней когда-то, вдруг озарилась искренней улыбкой, подошла первая, заглядывая в глаза с точно таким же выражением ласково-заискивающей собаки, какое было свойственно и её доченьке, если та в чём-то нуждалась, — Нэюшка, ты ли это краса нездешняя? Дай-ка обниму я тебя, — и полезла обниматься. — Вся в Ласкиру! Душу светлую унаследовала, как и красоту неописуемую…

Что оставалось? Только сунуть немного денег худой и плохо одетой женщине. По виду она как бы не имела возраста, — то ли нестарая, да засушенная, то ли старая, но бодрая. Та заплакала от неожиданности, от потрясения чужой щедростью, так что пришлось её обнять уже самой.

— А моя-то негодница о матери забыла совсем. Не приходит ко мне никогда, подарков не приносит. Уж и не говорю о том, чтобы помочь матери в трудах домашних. Сбережения трудовые все, какие имела, доченьке отдала, как та попросила, обещая вернуть вдвое. Прибыла ко мне разряженная, с мужиком, чья морда еле в дверь мою пролезла. Кто он ей, толком не сообщила. Но мне соседи сказали, что Чапос это. Богач, но человек дрянной. Кулёк с рыбой свежей, купленной на рынке, сунула мне, поверху сдобный хлеб положила. «Вот тебе, мамочка, угощайся своей любимой едой». Я ей отвечаю: «Да разве ж любимая это еда? Рыбу едим лишь от бедности нашей. С души воротит от неё, а живот-то требует какой-никакой, а подкормки. Но за сдобный хлеб благодарность, конечно».

«Так откуда ж я знаю, что ты любишь, если ты о том никогда не сказала», — так она мне ответила. А сама все фрукты, что у меня из одного богатого сада в корзинке лежали, поскольку я помогала ухаживать за будущим урожаем, с собой утащила. Больше не заявлялась. Долг так и не вернула. Живу плохо, а работать, как прежде, не те силы. Зарабатываю лишь на пропитание скудное. Муж на полях погребений, сын ушёл, куда? Не озвучил. Хорошо ещё, что Ласкира — душа небесная отдала перед тем, как дом вы покинули, много всякого добра мне. До сих пор им пользуюсь, а что-то и продаю помаленьку… не одной этой пьянице, соседке вашей, и перепало добра. Ласкира и обо мне не забыла… — она ещё долго брюзжала, хватала за руку, но раздражения и прежней неприязненной опаски не вызывала. Только щемящую жалость.

— Вы не знаете, жива ли бабушка Эли? — спросила Нэя. — Хотела бы передать через вас ей денежки на подарок…

— Хватилась! — ответила мать Азиры. — Давно уж старая на полях погребений отдыхает. Может, для мамаши Эли хочешь что передать? Так и не старайся! Ей дочурка помогает, да и муженёк чем-то продолжает торговать в своих рыночных павильонах. Это меня дочурка забыла. Ты-то не встречала её нигде? Слышала, что она завела себе дорогущий дом яств по имени Нелюдь какая-то. Разве ж это имя для дома яств? Я там была. Толкнулась было в дверь, так меня охрана вышибла прочь. Как ни орала на всю округу, что я мать паршивой этой хозяйки, не высунулся из этого места никто. Пока одна красотуля в красном корсете не вышла и не подала мне большой пакет со снедью, сказав, что хозяйки на месте нет. А потом долго таращилась на меня своими глазищами: «Не хозяйка паршивая, а вы её такой сотворили. О себе задумайтесь лучше». Хотела я ей ответить, по-свойски, со всего размаху, да она вдруг вынула мне немало денег из-за пазухи, да и говорит: «Возьмите, матушка, мой скромный вам дар или утешение, уж не знаю, как правильно. Но не приходите сюда больше. Не выйдет она к вам. Стыдится, что вы её мать. А поскольку вы старая и утешение вам ложное ни к чему, то поймите, наконец, заслужили вы именно такую вот дочь».

Деньги, предназначенные для бабушки Эли, мать Азиры ловко вытянула из рук Нэи, а та и не подумала их удерживать. Грустная, побрела она прочь от жалкой и неисправимой старой тётки.

Для Рудольфа столица никогда не была местом для отдыха и бесцельных увлекательных прогулок. Больше того, он откровенно не любил города Паралеи. В этот раз она отправлялась навестить друзей из Творческого Центра. На самом-то деле ей было особо и некуда деться в огромном мегаполисе. Уже давно не имела она ни малейшей нужды в том, чтобы посещать текстильные ярмарки-выставки, где и приобретала когда-то понравившиеся образцы. Всю эту утомительную, затратную нервно и физически работу по их закупке и доставке исполняла Эля. Та на глазах формировалась в ловкого профессионала по торговым закупкам и прочим коммерческим хитростям, очень поверхностно посвящая в свои делишки хозяйку. Она втайне считала Нэю прекраснодушной дурёхой с кукольными представлениями о жизни, словно бы она, жизнь, является её игровой уютной комнатой. Сама же Эля, женщина чрезвычайно непростая и запутанная, но хваткая и хитрая, к тому же обладающая вовсе незаурядным актёрским талантом, чтобы там ни говорила о ней в своё время Ифиса, знала, что такое изнанка бытия. Знала и на чуткий нюх, и на острый зуб. Она только разыгрывала для всех роль преданной, честной, хотя и лениво-безалаберной временами помощницы Нэи.