Впредь не следует приказывать одному человеку двух должностей, но каждому человеку одну должность, тогда все мутасаррифы будут обладать должностями и все должности будут в прекрасном состоянии. Опять-таки, когда прикажешь две должности одному человеку, уменьшится удовлетворение у мутасаррифов, соседние владетели будут говорить, что у них, мол, в городе не осталось мужей. Разве ты не знаешь, что великие люди сказали: „Каждой должности — человек; у каждого человека—дело“. В государстве существуют большие, мелкие, средние должности; каждому амилю и мутасаррифу следует приказывать службу по размеру его одаренности, достоинства и средств. Если он обладает одной службой и хочет еще, не соглашайся, не давай позволения, чтобы этот чуждый обычай не вошел в употребление. Когда все мутасаррифы являются при деле, государство — процветает, украшается амилями. Главою всех амилей и мутасаррифов, которые при деле, является вазир. Когда вазир вероломен, обидчик, все амили уподобляются ему, даже хуже. Если амил хорошо сведущ в тасарруфе,[313] опытен в налоговом деле так, что не имеет подобного, и вместе с тем является плоховером, как-то; иудеем, христианином, гябром, создающим несчастья мусульман под предлогом выполнения должности, отчетности, оказывающим им пренебрежение, когда мусульмане стонут и жалуются на этого плоховера, надо его сместить, не следует дозволять заниматься ему тем делом, если даже его заступники будут говорить, что во всем мире нет равного ему дабира и мухтасиба и что, если он будет отстранен, никто не может исполнять эту службу, — этих речей не следует слушать, говорят ложь. Такого амиля следует сменить на другого, как это сделал повелитель правоверных Омар, — будь доволен им господь!

Рассказ. Так было, что во времена Саада сына Ваккаса,[314] милость божья над ним! был в багдадском Саваде, Басите, Анбаре, Хузистане |149| и Басре один амил-иудей. Как-то люди тех округов написали прошение повелителю правоверных Омару, — будь доволен им господь! — пожаловались на этого амиля-иудея и сказали: „Он угнетает нас под предлогом выполнения должности, оказывает по отношению к нам презрение и пренебрежение. Наше терпение дошло до крайности. Разве невозможно назначить над нами какого-нибудь мусульманина, который в силу единоверия не поступал бы беззаконно, не причинял бы тягостей. Если бы даже он поступал в противность этому, то все же нам приятнее претерпевать невзгоды и презрение от мусульманина, нежели от иудея“. Когда повелитель правоверных прочел это заявление, он сказал: „Пусть иудей живет на земле в мире, но также пусть он не пытается верховенствовать над мусульманами и причинять тягости“. Сейчас же он приказал написать послание Сааду сыну Ваккаса: „Отреши от должности того иудея и прикажи должность какому-нибудь мусульманину. Когда Саад сын Ваккаса прочел послание, тотчас назначил всадника, чтобы он доставил в Куфу того иудея, где бы он ни находился. Он отправил во все стороны других всадников, чтобы они привели из Аджама в Куфу амилей-мусульман. Когда привели иудея и появились те амили, то он не нашел ни среди арабов, ни среди амилей-мусульман не-арабов, ни одного, кто бы умел исполнять должность и кто обладал бы такими же достоинствами, какими обладал тот иудей. Никто так не знал дела: получать деньги, распоряжаться обрабатыванием и возделыванием, распознавать людей, понимать „прибыль“ и „остаток“. Саад сын Ваккаса оказался в затруднительном положении и решил оставить иудея на должности. А повелителю правоверных написал послание: „Я призвал иудея; из арабов же никого не было, кто бы знал налоговое дело[315] и тасарруф, как этот человек — иудей. По необходимости оставил его на деле, дабы не произошло в делах какого-либо вреда“. Когда послание дошло до повелителя правоверных, он прочел, возмутился и сказал: „Всего удивительнее то, что моей воле они противопоставляют свою волю и против моего благоусмотрения ищут благо“. Он взял калем и написал на послании: „Иудей — умер“ и это послание также отправил Сааду сыну Ваккаса. Значение этого таково; „Человек смертен: смещение с должности для амиля — смерть. Если же амил умрет или совершится его смещение, то, ведь, делом невозможно пренебречь, незамедлительно следует назначить другого. Почему же |150| ты оказался этаким беспомощным. Вообрази, что иудей умер“. Когда послание дошло до Саада, он сейчас же отозвал иудея с должности, убрал и послал некоего мусульманина на ту должность. Когда так прошел один год, заметили: должность мусульманином была выполнена лучше: деньги были собраны, подданные довольны, возделывание и обрабатывание увеличились. Тогда Саад сын Ваккаса сказал арабским эмирам: „Великий человек — повелитель правоверных Омар. Мы написали относительно того иудея длинное рассуждение, а он дал ответ в два слова, и произошло то, что он сказал“. Два человека сказали речения, оба речения пришлись по душе и будут жить в качестве присловий до восстания из мертвых среди арабов и не-арабов. Первое то, что произнес Абу-Бекр, — да будет доволен им господь! — когда умер Мухаммед, — благословение божие над ним! — он этакое сказал с кафедры: „Для того, кто поклонялся Мухаммеду истинно Мухаммед мертв, а для того, кто поклонялся господу Мухаммеда — Мухаммед жив и не умер“. Толкование на это гласит; „Если вы обожаете Мухаммеда, то он умер, а если вы обожаете господа Мухаммеда, то он существует, ибо он не умер и не умрет“. Это выражение очень пришлось по душе мусульманам и вошло среди арабов в поговорку. Второе же то, что сказал Омар, — да будет доволен им господь!: „Иудей — умер“. О всяком амиле или мутасаррифе, который хорошо знает дело, но является жадным, обидчиком и плоховером, когда хотят его отрешить от должности, говорят: „иудей — умер“.

Если же возвратиться снова к нашему предмету, то должность амилей зависит от вазира. Хороший вазир доставляет государю доброе имя и добрую славу. Все те государи, которые стали великими, которых будут поминать добром до дня восстания из мертвых, все они имели добрых вазиров. То же самое и у пророков: Сулейман — мир над ним! — имел Асафа сына Бархиа; Моисей — мир над ним! — своего брата Аарона — мир над ним! — Иисус — мир над ним! — Симеона; Мустафа — благословение и мир над ним! — такого, как Абу-Бекра Садика — да будет доволен им господь! Из государей: Кей-Хосров имел Гударза;[316] Минучихр — Сама; Афрасиаб — Пирана сына Висэ; Гуштасп — Джамаспа, Рустем — Зеварэ; Бахрам-Гур — Хордэ-Руза;[317] Нуширван — Бузурджмихра; халифы рода Аббаса — семейство Бармакидов; Саманиды — Баламидов; султан Махмуд — Ахмеда сына Хасана; Фахр ад-даулэ — Сахиб-Исмаила сына Аббада; султан Тогрул — Абу Насра Кундури;[318] Алп-Арслан и |151| Малик-шах — Низам ал-мулька; и много подобно этому. Вазир должен быть правильного образа мыслей, по вере ханифит или шафиит, с чистой верою, достойный, знаток налогового дела, щедрый, друг государю. Лучше всего, если он был бы из семьи вазиров; ибо со времен Ардашира Бабакана до Иездеждерда, последнего из царей Аджама, как государем следовало быть сыну государя, так и вазиром следовало быть сыну вазира. Как ушло царствование от аджамов, тогда и ушло вазирство из семьи вазиров.

Рассказ. Рассказывают, что однажды Сулейман сын Абд ал-ма-лика[319] давал прием. Присутствовали вельможи державы и надимы. Случилось сказать ему: „Мое царство, если не больше, чем царство Соломона, сына Давида, — мир над обоими! — то и не меньше. Правда, у него были под приказом хищные животные, дивы и пэри, у меня их нет, но таких сокровищ, роскоши, такого государства и господства, которыми я обладаю сейчас, во всем свете ни у кого нет“. Один из присутствующих вельмож сказал ему; „Наш царь не имеет наилучшего, что должно быть в государстве и что было у государей“. Спросил: „Что именно?“ Ответил; „Ты не имеешь вазира, который был бы достоин тебя“. Спросил: „Как это?“ Ответил; „Ты — государь и сын государя, вазир также должен быть достойным, таким, чтобы десять его предков были вазирами“. Спросил: „Найдется ли в мире хоть один вазир с такими указанными тобою качествами?“ Ответил: „Найдется“. Спросил: „Где?“ Ответил; „В Балхе“. Спросил: „Это — кто?“ Сказал; „Джафар сын Бармака;[320] предки его были вазирами со времен Ардашира Бабакана; Ноубахар в Балхе, который является древним аташкадэ, у них в вакфе. Когда проявился ислам и царство ушло из династии Аджам, предки Джафара обосновались в Балхе и там остались. Вазирство у них наследственное, у них имеются записи о порядке и достоинствах вазирства. Когда их дети выучивали письмо и адаб, им давали те книги, чтобы они заучивали и чтобы свойства воспитывались по правилам предков. Нет никого во всем свете более достойного быть твоим вазиром, чем Джафар. Впрочем, повелителю правоверных лучше знать“. Не было из потомков Умейи и из потомков Мервана ни одного государя величественнее и могущественнее, чем Сулейман сын Абд ал-малика. |152| Когда он услыхал эти слова, он воспылал желанием, чтобы перевести из Балха Джафара сына Бармака, посадить его на вазирство. Опасался, что он до сих пор еще — гябр. Расспросил, сказали, что стал мусульманином, обрадовался; приказал написать послание правителю Балха, чтобы тот отправил Джафара в Дамаск и, если понадобится, пусть выдаст из казнохранилища сто тысяч динар и отправит в столицу наилучшим образом. Когда правитель Балха прочел приказ, он отправил Джафара в Дамаск. Во всяком городе, куда он приезжал, его встречали вельможи, присылали угощение, пока он не прибыл в Дамаск, Сулейман приказал, чтобы все вельможи и войска вышли к нам навстречу, с почетом и наивозможной пышностью, ввели в город, поместили бы в добром дворце. Через три дня его привели к Сулейману. Только взглянув на него, Сулейман нашел приятным и его внешний вид, и выражение. Когда Джафар вошел в айван, введенный хаджибами, и уселся, Сулейман пристально посмотрел на него, затем скривил лицо и сказал: „Убирайся от меня“. Хаджибы быстро подхватили его и вывели вон. Ни один человек не понял, что случилось. До времени полуденного намаза Сулейман предавался наслаждению вина: явились вельможи, сели надимы, руки потянулись к вину, чаша обошла несколько кругов и в приятности приостановились. Когда увидели, что Сулейман пришел в хорошее расположение духа, один из надимов спросил: „Царь с таким почетом и милостью вытребовал Джафара на выполнение великой должности, а когда тот сел перед повелителем правоверных, он его сразу же погнал в негодовании“. Сулейман ответил: „Если бы не длительный путь, который он сделал, и не его высокородность, я приказал бы тотчас порубить ему шею; ведь он имел с собою смертельный яд и в первый раз, как пришел ко мне, принес яд мне в подарок“. Один из главных надимов попросил: „Разреши мне сходить к нему, порасспросить об этом деле. Посмотрим, что он скажет: признается или станет отрицать?“ Ответил: „Ступай“. Тот немедленно встал, отправился к Джафару и спросил: „Ты, приходя сегодня к Сулейману, имел яд?“ Ответил: „Да, и до сего времени имею. Вот он под печатью перстня; он достался мне в наследство от отца. Но этим перстнем никогда мною не был обижен даже муравей, а не то, чтобы я согласился на гибель подобного мне |153| человеческого существа. Мы храним яд из-за предосторожности. Моим предкам много раз приходилось трепетать из-за денег и имущества, подвергаться пыткам. Вот меня позвал Сулейман, а мне не было доподлинно ведомо, ради чего он меня зовет. Я опасался, что он будет требовать от меня списка сокровищ, потребует от меня того, что я не смогу исполнить, или же подвергнет меня мучению, которое я не смогу вынести; чтобы спастись от мучений и унижения, я сниму печать перстня и приму яд“. Тот человек выслушал это, сейчас же отправился обратно, пришел к Сулейману, пересказал все дело. Сулейман был изумлен благоразумием, бдительностью и предусмотрительностью Джафара. Он душевно расположился к нему, попросил прощенья, приказал, чтобы отправили его личное верховое животное, привезли на нем Джафара ко двору со всяческими пышностью, почетом и милостью. Джафар предстал перед Сулейманом, совершил поклон. Сулейман принял его милостиво, взял его руку в свою руку, расспросил о трудностях дороги, сказал много хорошего, усадил, в тот же час облачил его в халат вазира, поставил перед ним чернильницу, чтобы он написал перед ним несколько грамот. Никогда не видели Сулеймана таким счастливым, как в этот день. Когда он вышел из приемного зала, он устроил пирование с вином. Собрание украсили золотом, драгоценностями, златотканными коврами, так что никто никогда не видел подобного. Уселись пить вино. В середине веселия Джафар спросил у Сулеймана: „Каким образом узнал царь, среди нескольких тысяч людей, что у сего раба имеется яд?“ Сулейман ответил: „У меня есть нечто, что мне дороже всех казнохранилищ и владений. Никогда я не разлучаюсь с этим: То — десять раковинок, подобных тем, которые называют джаз, но не такие, как они. Достались они мне из казнохранилища царей. Я их ношу на руке. Особенность их такова: как только где-нибудь окажется яд, положат ли его в пищу или вино, едва лишь запах яда распространится вокруг, они немедленно приходят в движение, бьются друг о друга, становятся беспокойными. Вот я и узнаю о яде. Как только ты появился передо мной, раковины сейчас же пришли в движение и, чем ближе ты |154| подходил ко мне, тем сильнее они двигались; когда ты сел, они ударились друг о друга, и у меня более не осталось никакого сомнения, что яд находился при тебе; если бы на твоем месте был кто другой, я не оставил бы его в живых. Когда ты встал и ушел от меня, раковины успокоились“. Он снял две раковины с руки, доказал Джафару и спросил: „Видел ли ты на свете что-нибудь более удивительное?“ Джафар и вельможи посмотрели с удивлением. Тогда Джафар сказал; „Я видел на свете два чуда, равных которым никто не слыхал и не видел, одно — то, что вижу у царя, другое — то, что я видел у царя Табаристана“. Сулейман попросил: „Расскажи об этом“. Джафар сказал: „Когда к правителю Балха прибыл приказ царя об отправлении сего раба в Дамаск, сей раб снарядился в путь, изготовился на службу и направился из Нишапура в Табаристан. Царь Табаристана, торжественно встретил сего раба, принял в городе Амуле[321] в своем дворце, прислал угощение. Каждый день мы были вместе то за столом, то в собрании. Однажды он в середине веселия спросил сего раба: „Ты никогда не наслаждался видом моря?“ Ответил: „Нет“. Спросил: „Будешь ли моим гостем в морской прогулке?“ Ответил: „Тебе — приказывать“. Вот он приказал, чтобы моряки снарядили корабли, изготовились. На другой день он отвез сего раба на берег моря. Мы сели в корабль. Начались пение и музыка. Моряки погнали корабль. Кравчие разливали вино. Царь и я сидели рядом друг с другом, так что между нами никого не было. Царь имел на руке перстень, в его гнезде был красный яхонт, чрезвычайно хороший, прозрачный, такого цвета, что сей раб не видел никогда лучше. Я все глядел на тот перстень и царь понял, как сильно мне он понравился. Он снял его с пальца, положил передо мной. Я поклонился, поцеловал перстень и возвратил царю. Он сказал: „Перстень, снятый с моего пальца в качестве подарка и дара, не возвратится на мой палец“. Я сказал: „Этот перстень достоин лишь руки царя“ — и положил его перед царем. Он снова положил его передо мной. А сей раб сказал ввиду того, что перстень был очень хороший и драгоценный: „Это царь дарит в веселии и наслаждении вином. Не следует, чтобы он в трезвости пожалел и чтобы пришло в его сердце огорчение“. Я снова положил перстень перед ним. Царь взял перстень и бросил в море. Я сказал: |155| „Ах, какая жалость! Если бы я знал, что царь снова не наденет на палец, а бросит в море, я бы сразу согласился, потому что никогда не видел такого яхонта“. Царь сказал: „Я несколько раз клал его перед тобою; когда я увидал, что ты часто на него смотришь, я снял его с пальца и подарил тебе. Хотя тот перстень был красив в моих глазах, я не подарил бы тебе его, если бы он не казался тебе еще красивее. Ты сам виноват, что его не принял, а когда я бросил в море, ты сожалеешь. Однако, я применю одно средство, чтобы возвратить для тебя перстень“. Он приказал гуляму: „Ну-ка, садись в челн: как достигнешь берега моря, садясь на коня, скачи во всю прыть во дворец; скажи казначею, что требуют такой-то серебряный сундучок, возьми и как можно скорее доставь“. Корабельщику он приказал: „Брось якорь и держи корабль на месте, пока я не скажу, что следует делать“. Мы пили вино, затем прибыл гулям, доставил сундучок, поставил его перед царем. Царь имел кошель, прикрепленный к поясу, открыл его, вытащил из кошеля серебряный ключ, открыл сундучок, протянул туда руку, вытянул золотую рыбку и бросил в море. Рыбка пошла под воду, нырнула, достала дна моря; через некоторое время она показалась на поверхности воды, держа во рту тот перстень. Царь взял перстень изо рта рыбки, бросил мне. Я поклонился и надел перстень на палец. Царь же положил рыбку в сундучок, запер замок, ключ положил в кошель, послал домой. Мы все изумились“. Затем Джафар снял перстень с пальца, положил его перед Сулейманом и сказал: „Вот этот перстень“. Сулейман взял, поглядел, опять отдал его и сказал: „Подарок на память такого человека нельзя терять“.[322]