— Когда твой тесть выкарабкается, он тебе ещё спасибо скажет. И это я не только про искусственное дыхание говорю, но и про ушлёпка этого.

Дверь со скрипом вошла в проём. Ромка натянул капюшон и прижался головой к стене.

— Если выкарабкается…

***

Но опасения Ромки не подтвердились. Папа выкарабкался. Правда, на это потребовались долгие десять недель. Сначала реанимация, потом палата интенсивной терапии, лекарства, капельницы, медсёстры, куча проводов и пикающих аппаратов, подключённых к его груди. Диета, процедуры и ежедневные приходы Ромки. Сначала не в палату, а в регистратуру, беседы с врачом, оценка шансов, вздохи, разочарования, недоверие: «Почему вчера было хорошо, а сегодня опять плохо?». Извинения: «Появился хватательный рефлекс. Он узнал меня». И так по кругу. Первое время я не заходила к папе. Боялась. Врачи строго-настрого запрещали его навещать кому бы то ни было: «Бактерии, стресс, он слишком слаб». Я подчинялась, хотя и понимала, что не могу навредить. Я всего лишь призрак. Призраки не разносят инфекцию, а значит, я не сделаю папе ничего плохого. Но, если уж говорить начистоту, меня сдерживали не только предостережения врачей. Было кое-что посерьёзнее. Что-то внутреннее. Стыд. Чувство вины. И что-то среднее между ними. Папа остался. Вернулся в своё тело ради меня. Отказался от света и мамы, потому что я попросила его приглядеть за Ромкой. Но правильно ли я поступила? Имела ли право требовать такое? Уйдя в свет, он бы нашёл покой, а здесь опять будет мучиться. Ссориться с Ромкой, когда поправится, переживать из-за всей этой шумихи вокруг Тимура. А вдруг кислородное голодание в пять с половиной минут внесло в его мозг необратимые изменения? Сможет ли он теперь размышлять над прочитанным, вспомнит ли лица коллег по работе? Не сделала ли я хуже, заставив его жить дальше. В отличие от меня папа увидел свет сразу, выходит, на земле его больше ничего не держало…

Порой эти мысли сводили меня с ума, и мне хотелось, точно страусу, засунуть голову в песок и больше ничего не делать. Я ненавидела себя за свой эгоизм. Ненавидела до того самого дня… До девятого января две тысячи одиннадцатого года.

Тот день начался вполне обычно. Папа поел. Он мог уже самостоятельно держать ложку, и сиделке не приходилось кормить его. На тумбочке возле кровати лежал роман Джека Лондона «Белый клык». Кто-то принёс её около недели назад, как раз в тот вечер, когда я узнала, что половину денежной компенсации, выплаченной Алишеровыми по суду, пришлось потратить на папино лечение.

Штор на окнах не было. Единственный сосед по палате выписался вчера вечером, кого-то новенького положить не успели. Солнце светило ярко, и папа всё время щурился, прикрывая глаза рукавом больничной рубахи. Кое-как ему удалось примостить тарелку на тумбочку, но, подвинув её к краю, он случайно столкнул книгу. Джек Лондон с грохотом повалился на пол.

— Ладно, дочка, — папа нахмурился и посмотрел немного левее места, где стояла я, — веди уже этого парня ко мне…

Но я не нашла «Демидыча». Ни через сутки, ни через двое, ни через неделю. Портрет Саввы и искусственные цветы на столбе возле перекрёстка на братьев Райт покрылись сантиметровой пылью, а в квартире на Подлесной поселились совершенно незнакомые мне люди. Я четыре дня вслушивалась в разговоры соседей, но так ничего и не услышала. Никто и словом не обмолвился о «Демидыче», а это означало только одно: человек, которого я называла своим другом, съехал и, похоже, съехал давно. Так давно, что соседи успели забыть о нём.

В больницу к отцу я вернулась разочарованная и злая. К счастью или к несчастью, заговаривать со мной он больше не пытался. Видимо, ждал «того парня». Часто смотрел в окно и прислушивался к шагам в коридоре. Жаль, мне было нечего предъявить ему. «Демидыч» уехал. Причём, не просто уехал, а сбежал из своей квартиры. И в глубине души я понимала его. Общение с призраками до добра не доводит. Вот он и решил раз и навсегда порвать все нити, связывающие его с нами.

А Ромка тем временем снова забросил учёбу. Разыгрывать паиньку больше не требовалось. Тимура посадили — общественность успокоилась. Сначала я даже мысленно защищала его. Списывала прогулы на заботу о папе. Ромка дежурил в больнице денно и нощно, покупал лекарства, помогал с кормлением, мытьём и переворачиванием, а иногда просто развлекал папу разговорами. Оксана Леонидовна тоже заглядывала, но не каждый день и из-за работы не могла сидеть долго, а вот тётя Глаша приехала всего два раза и наотрез отказалась остаться в городе:

— А дом как же? — восклицала она. — Тебе теперь тем более натуральные овощи нужны будут, свои с грядки. В магазинах ваших одна химия. Что за помидоры такие в ноябре? Тьфу! И помидорами-то не пахнут…

— Я ведь этим летом помочь не смогу. — Папа подвинулся к краю кровати и серьёзно посмотрел на тётю Глашу. — Ну зачем тебе? В городе воду из колодца таскать не надо: сама из крана бежит — горячая. Туалет тёплый.

— Не хочу, Коля! Вот даже не уговаривай. Что мне твой туалет? У вас на дорогах зимой грязнее, чем у нас осенью.

Так она и укатила в свою деревню, выпросив «повозиться в земельке ещё хоть годочек». Может, и правду деревню любила, а может, нахлебницей в городе стать боялась и за папой ухаживать не хотела. Кто ж её разберёт теперь, только вот Оксана Леонидовна в тот день сильно обиделась:

— Могла бы и помочь брату-то, — в сердцах говорила она, повязывая на шею шарф. — Пенсионерка ведь. Сейчас зима. Куда торопится? Хоть бы деньги на сиделке сэкономили… Ты ведь тоже не трёхжильный. На учёбу бы вернулся…

Ромка молчал. Папе постепенно становилось легче. Его лечащий врач начал поговаривать о выписке: папа уже как две недели одевался сам и по вечерам даже прогуливался вдоль коридора, правда, пока медленно и опираясь на стену. И Ромка искренне этому радовался, но возвращаться в университет не стремился. В январе он не сдал ни одного экзамена, причём даже не завалил, а просто не явился. Декан отчаянно протягивал ему руку и был готов принять всё потом, в марте или даже позже. Преподаватели его жалели, однокурсники сочувствовали. Только вот их сочувствие и помощь Ромка ни в какую принимать не хотел.

С медициной он решил порвать окончательно, причём сразу и одним махом. Начал просматривать объявления о работе и чаще всего подчёркивал те, что содержали слова: «Продавец бытовой техники» и «Офис-менеджер».

«Теперь точно всё, — вздыхала я, пока он старательно обводил в кружочек «особенно интересные предложения», — ещё чуть-чуть и документы заберёт, если до этого его не отчислят. В конце концов, и у декана однажды терпение лопнет, и тогда…»

А вот что последует за этим «тогда», мне совсем не хотелось думать.

***

— Послезавтра Вас выписывают. — Вид у Ромки был довольный, как у кота, греющегося на солнце. — Конечно, на работу пока выходить рано. Некоторое время побудете дома. Но коллегам Вас навещать не запрещается. Мы с Костей тоже зайдём. Кстати, я утром Татьяну Сергеевну встретил. Она Вам привет передавала. Спрашивала о здоровье. Что-то про учеников рассказывала. Вроде кто-то из 11 «А» заскочить хотел.

— Пускай, — папа улыбнулся и поудобнее устроился на подушке. — Вчера Галина Ивановна заходила. Апельсины принесла. Даже детей привела. Правда, их охранник не пустил. Но они мне в окошко покричали. Смешные. Одним словом — шестиклассники.

Усмехнувшись, Ромка кивнул, а затем подошёл к окну и раздвинул шторы, которые повесили только вчерашним утром. С неба падали крупные хлопья снега, но день, по-видимому, был тёплый. Несколько молодых ребят зашли в больницу без шапок.

— А вообще неплохо бы заняться скандинавской ходьбой. Говорят, она здорово помогает. Главное — не переусердствовать. Потихоньку. И увеличивать нагрузки надо постепенно.

Папа потёр подбородок, выдавил улыбку и тоже посмотрел в окно. Чаще всего, снегопад его забавлял, но иногда наводил на грустные размышления.