– Сильные негативные эмоции всегда выходят на первый план. Твои эмоции были усилены проклятием.

– Не только им, – сказала она почти неслышно и зажмурилась от неловкости. – Аарон… он много говорил…

– Я представляю. – В голосе мужа слышалась ирония, но она не ощущалась злой. – На вранье мой брат был горазд, как я теперь понимаю.

– В том-то и дело, что это было не совсем вранье, Арен. Это была правда, но вывернутая наизнанку.

– Интересное сравнение. Приведи-ка пример, Вик.

Кажется, ему и правда стало интересно, и Виктория, приободрившись – как же давно они в последний раз вот так беседовали! – призналась:

– Агата. Когда ты сообщил мне, что собираешься назвать так нашу дочь, Аарон, узнав это, хмыкнул и сказал: «Неудивительно, ведь так звали погибшую невесту Арена».

Муж словно закаменел, и она слегка испугалась.

– Я понимаю, это глупо…

– Не то слово, – произнес Арен негромко. – Это не глупо, это гениально, Вик. Да, Агатой звали мою невесту. Но еще так звали мою мать. А Александром – отца.

– Я помню. Не сердись, я…

– Я не сержусь. Ты была под проклятием, которое сам Аарон и поставил, и умело этим пользовался. Даже если бы ты рассказала мне об этих его словах, он смог бы оправдаться, заявив, что ты не так его поняла и вообще он совсем не то имел в виду.

– Арен… – Виктория, почувствовав, что мужу неприятно и больно, потянулась к нему, прижалась губами к подбородку, щеке и, наконец, коснулась крепко сжатых губ.

Несколько секунд император не двигался, а потом, вздохнув, словно приняв какое-то решение, ответил на поцелуй, и Виктория вспыхнула от радостного удовольствия, что он здесь, с ней и отвечает на ее чувства, что его руки нежно ласкают ее тело, и от каждого прикосновения жар внизу живота усиливается, разгорается, как пламя Геенны.

– Я тебя люблю, – выдохнула Виктория, обнимая мужа, и он замер, застыл, а ей вдруг показалось, что он даже слегка похолодел. – Арен?.. – Она встревожилась, но больше ничего спросить не успела, потому что император шепнул:

– Все хорошо. Лежи, Вик. – А через минуту стало не до разговоров, да и мысли в голове не оформлялись, полностью вытесненные страстью и желанием.

И Виктория совершенно не заметила, как уснула.

София проснулась резко, и ей на мгновение показалось, что она находится не в собственной постели, а в ледяной воде. Было мерзко и гадко, хотелось смыть с себя все, снять вместе с кожей, выпотрошить внутренности и остаться пустой оболочкой, желательно без памяти и чувств.

– Арен… – всхлипнула София, обнимая его обеими руками как можно крепче. Пальцы коснулись волос – мокрые и холодные пряди. Но запах, душный запах другой женщины, все равно на них оставался.

– Не хотел идти, но не смог, – прошептал Арен, уткнувшись лбом ей в плечо. – Прости, что разбудил и сделал больно.

– Твоя боль – моя боль, – ответила София, поглаживая влажные плечи, которые казались ей напряженными, каменными. – Все хорошо. С чем бы ты ни пришел ко мне, главное, что пришел. С тобой лучше, чем без тебя.

Она не стала спрашивать, почему ему так мерзко – догадалась сама. И почему, прежде чем перенестись к ней, он пошел в душ, София тоже прекрасно понимала, да и чувствовала. Арена тошнило от самого себя. Но ее – нет, и она медленно, осторожно начала целовать его. Сначала щеки, потом шею, после приподняла голову, коснулась губ, и он выдохнул:

– Софи, я…

– Не надо. – Она прижалась теснее, потерлась бедрами. – Это не важно и ничего не меняет.

– Я не спал с ней, – сказал он все же с горечью. – Не смог. Усыпил и ушел.

– Арен, послушай. – София обхватила ладонями его лицо, горячо шепча прямо в губы: – Я люблю тебя и никогда не стану осуждать. Я понимаю, что Виктория твоя жена, и не буду упрекать за близость с ней. Я люблю тебя, – повторила она, с радостью ощущая, как светлеют его эмоции, становятся легче и прозрачнее. – И знаю, что ты любишь меня. Мы справимся.

Он наконец поцеловал ее сам, одновременно с этим вспыхивая пламенем – и эта вспышка уничтожила остатки запаха Виктории.

Остались только они вдвоем. Их ласковые слова, руки и губы, их торопливое дыхание и сбивчивые стоны, и бьющиеся в унисон сердца, и невероятное чувство единения, когда один продолжает другого, и оба в равной степени и берут, и отдают.

И каждый раз – как последний.

Уснуть по-настоящему крепко так и не получилось. Несмотря на то что говорила и делала София этой ночью, Арену было мерзко, и он понимал, что это «мерзко» может растянуться на долгие годы. Он будет вынужден оставаться с Викторией, не желая причинять ей боль, и тем самым истязать Софию, потому что не способен отказаться от нее, да если и откажется – вряд ли это станет для нее великой радостью.

Со всех сторон виделся тупик, и от ощущения запертой клетки словно саднило в сердце. И это признание в любви… Виктория, произнося его, верила, что говорит правду, и от этого тоже тошнило. Арен не понимал, как можно говорить «люблю», совершенно не интересуясь жизнью человека, желая только, чтобы он был рядом, и не важно, по своей воле или насильно. Для него это слово виделось не просто словом, которое можно бросить в горячке, и он никогда не стал бы говорить его, не осознавая, что действительно любит. И что же – Виктория думает, будто любит его? Что это не влюбленность, не симпатия, не желание сделать своим, а именно любовь?

Все внутри Арена восставало против такого утверждения. Защитник, было бы гораздо проще, если бы Виктория не говорила ничего подобного! Хотя слово «проще» сюда не подходит. Но слово «любовь» не подходит еще больше, и не надо трогать это святое чувство. Но и объяснить это жене тоже невозможно – она лишь обидится, расстроится, начнет переживать и плакать. Конечно, кому приятно узнать, что твой собственный муж не желает слышать из твоих уст «люблю»?

А Арен и правда не желал. И не только потому что не верил в любовь Виктории по отношению к себе, но и потому что ему казалось, будто он предает Софию еще сильнее, когда молча слушает такие признания и ничего не отвечает, словно соглашается с супругой.

Мерзко.

София рядом зашевелилась, потянулась и, обняв его, шепнула:

– Опять ты рассуждаешь о всяких гадостях.

– И не даю тебе спать, – хмыкнул Арен, целуя ее и замирая от общей нежности, в который раз не зная, как отделить себя от Софии.

– Да что я, ты себе спать не даешь. – Она вздохнула и погладила его по груди. – Как Агата чувствовала себя вечером? Днем она почему-то была немного вялой.

– Вечером тоже. Возможно, это из-за эмпатии, так случается, если слишком долго ощущать чужие эмоции в большом количестве. Посмотрим, что будет сегодня. А у тебя так и не получается создать родовой щит?

– Нет, но Вано пока не теряет надежды.

– Это правильно. Давай я расскажу о родовой магии то, что недавно выяснилось, вдруг поможет. Все равно ведь не спим.

– Значит, сил нет на что-то более интересное? – протянула София со смешком, и Арен даже в темноте рассмотрел ее лукавую улыбку и блеск ласковых глаз.

– Боюсь, что да, – признался он, тоже улыбнувшись. – Иначе мне завтра придется весь день провести в обнимку с подушкой. Слушай и запоминай, Софи. Я не буду запечатывать это знание, но о нем, конечно, никому нельзя рассказывать. Даже Вано и твоей маме.

– Я понимаю.

Арен быстро поведал Софии про письмо, доставшееся ему в наследство, где рассказывалось о Бездне, о поисках Рона и Эн, о Венце и Геенне, оказавшейся множеством абсолютных энергетических щитов.

София слушала молча, и лишь легкая дрожь и похолодевшие эмоции выдавали ее волнение.

– Это действительно ужасно, – произнесла она негромко, когда император закончил. – Такая жертва… Я понимаю, но становится не по себе. Они, получается, не живы, но и не мертвы до конца. Помнишь гимн охранителей? «Горит, не погаснет огонь наших душ, горит это пламя навечно. Мы – щит, мы – граница, мы – смелость и дух, мы – братья и сестры, мы – вечность».