— Я тебя ненавижу, Платон Вяземский, — шепчу на последнем издыхании. — Просто ненавижу, и все…

Платон

…это ведь все, на что ты годишься, правда…?

Я произнес эту поганую фразу и напряженно замер — ну давай, девочка. Разгроми меня за это. Вылей на меня все, что чувствуешь.

Очнись, вылези из своей скорлупы, куда тебя загнали эти трое уродов, твои мать с сестрой и бывший муж. Верни саму себя, прекрасная язвочка, не боящаяся ничего на свете…

И она бросилась. Принялась бить меня и выкрикивать какие-то ругательства. Колотила, царапалась и материлась так виртуозно, что я даже заслушался в восторге, пока она целилась мне в лицо скрюченными от ярости пальцами…

Потом хохотала ведьминским смехом, запрокидывая голову и скаля белоснежные зубы. И снова кидалась на меня, рыча как дикая кошка.

Бедная девочка, когда тебе последний раз удалось вот так выплеснуть все из себя?

Да и позволяла ли ты когда-нибудь себе это, прекрасная Павла. Моя хорошая…

— Расскажи, за что ты меня ненавидишь, — позвал, когда она без сил рухнула мне на грудь и лежала, содрогаясь в последних спазмах своей истерики.

— Просто ненавижу, и все…, - тоскливо выдохнула. — Ты ведь поверил про меня… Поэтому все это…

Я погладил её спинку, с удовольствием очерчивая цепочку выступающих позвонков. Пересчитал их все, от самого верхнего, под разметавшимися волосами, до последнего, в укромной ложбинке между аккуратных ягодиц.

Дождался, пока она вяло потребовала:

— Убери руки. Я тебя ненавижу.

Улыбнулся довольно, чувствуя, как саднит разбитая её кулаком губа, до которой ей всё-таки удалось один раз дотянуться.

Надо же, такая худая и немощная с виду, а рука тяжёленькая. И била меня вон как решительно. Хотя, она же балерина, значит сильная.

С удовольствием очертил рельеф её тонкого плеча, и погладил спутанные волосы.

— Я тебя ненавижу, Платон, — заезженной пластинкой повторила Павла, кажется начиная засыпать.

— Не спи, — ответил. Потянул ее вялое, обмякшее тело и уложил на себя сверху.

Усмехнулся, чувствуя, как растёт напряжение в паху — оказывается это очень возбуждает, подраться в постели с голой женщиной.

— Павла, открывай глаза и рассказывай все, что обо мне думаешь. И что чувствуешь.

Она повозилась, явно передумав спать, но зато обнаружив, что в бедро ей упирается мое откровенное возбуждение.

— Ты не обнаглел, а? Платон, ты чем там в меня тыкаешься? — она подняла голову с моей груди и сердито засверкала глазами.

Ну слава, слава Айболиту. Слава добрым докторам — ожила, моя страдалица.

— Тыкаюсь? — я приподнял брови, любуясь ее возмущенным, с горящими глазами лицом. — Я поговорить с тобой хочу. А потом да, потыкаться. Как следует и много раз. Па-авла…

Стиснул ладонями упругую попку, и с удовольствием втянул запах ее разгоряченной кожи — до чего же вкусно!

— А в офис тебе не надо? Вроде бы у тебя бизнес какой-то имеется? А то, знаешь, лежать и желать — на этом далеко не уедешь. — протянула ехидина, ерзая на мне, чтобы отодвинуться от моей эрекции, все настойчивей напоминающей о себе.

— Па-авла, не шевелись, не то разговоры придется отложить, и я буду не лежать и желать, а желать и иметь…

— Да пошел ты, озабоченный! — попыталась скатиться с меня.

Поймал ее. Перевернулся, навалившись сверху, вдавил ее брыкающуюся тушку в матрас, и шепнул в губы:

— Нет!

— Что нет?

— Не поверил я твоей матери. И мысли не возникло, что в ее словах хоть что-то правда.

Павла замерла, даже дышать перестала. Уставилась на меня круглыми изумленными глазами. Потом облизнула кончиком языка губы и открыла рот, чтобы что-то спросить…

Только поздно — у меня от движения ее розового юркого язычка просто слетел предохранитель. В виски с силой бахнула кровь, снося все благие намерения цивилизованно поговорить.

Миг, и я уже захватил ее рот, ловя ее язык своим. Тискаю ее жадными руками и рычу, понимая, что окончательно и безвозвратно проваливаюсь в щемящее, разрывающее мое сердце чувство к этой женщине.

О боги всех миров, верните мне зануду Платона Александровича! Спокойного, как удав, выдержанного, идеально адекватного, почти без эмоций человека.

Верните мне начальника, ровным тоном произносящего точно выверенные слова, где каждая буква имеет смысл и значение. Отдайте обратно мужчину с холодным взглядом и эталонным поведением, потому что того, кто сейчас со мной я вообще не знаю!

Вру, не надо. Ни в коем случае не отдавайте!

Потому что мне очень нравится этот другой Платон. Вот этот, придавивший меня своим крупным телом, так что я не могу вздохнуть, и целующий глубокими влажными поцелуями.

Мужчина с потемневшими, горящими желанием глазами и почти осязаемыми взглядами, порочно скользящими по моему телу. С жадными губами, шепчущими мне на ушко ругательства и всякие непристойности, от которых меня бросает в жар.

Нравится именно этот Платон, рассказывающий, как и что он со мной собирается проделать прямо сейчас и еще потом, чуть позже. И от его жаркого шепота меня ведет, и остается только желание, чтобы он проделал все это как можно скорее.

Оказывается, он необходим мне, такой Платон.

И его руки мне нужны, сильные и по-мужски красивые. С широкой ладонью и мозолями у оснований пальцев, словно он много ими работает. Умеющие обращаться с моим телом так, что мне ничего больше не надо, только чтобы они меня без конца трогали.

Мне необходим именно такой Платон, который задирает наверх мои руки, жестко фиксирует запястья и не позволяет мне трогать себя. Зато сам проделывает со мной все те пошлые вещи, которые обещал проделать… И, я в восторге от них, хотя никогда ему в этом не признаюсь…

Потому что именно этот Платон обращается со мной так, словно ни во что не ставит мои желания. Но непонятным образом именно этим возвращает мне уверенность в самой себе. Как он умудряется это делать?

Он идеальный психолог? Или просто мужчина, у которого сносит от меня крышу, и он не стесняется мне это показывать…

— Зачем ты все это делаешь со мной? — хриплым, сорванным от стонов голосом спросила его. Мы без сил лежали на влажных от пота, пропахших нашим убийственным сексом простынях и медленно возвращались к жизни.

Он промолчал. Просто погладил меня по голове, как маленькую. Потом перевернул на бок. Прижал спиной к своей груди, так что темная поросль на ней щекотала мои лопатки. Приятно так…

Умастил широкую ладонь на моем животе и только потом произнес тоном заправского зануды:

— Хочу и делаю. А тебе надо поспать хоть немного — скоро поедем в офис.

— Ненавижу тебя — еще успела прошептать, прежде чем улететь в сон, словно только и ждала его слов, давших мне на это разрешение.

Когда через полтора часа мы садились в машину, то опять молчали. И всю дорогу до офиса, не произнесли ни слова, благо ехать было всего десять минут. Жаль, что всего десять, потому что все это время Платон держал меня за руку.

Поглаживал ладонь, перебирал пальцы, разглядывал их, словно увидел в первый раз. И эти его движения были до странности интимными. Гораздо откровеннее, чем даже тот безумный секс, которым мы недавно занимались.

На выходе из лифта на нашем, «директорском» этаже нас остановили:

— Платон, ну наконец-то! Я уже устала дозваниваться до тебя. Нам надо поговорить.

Волшебно-доброжелательная Светлана Геннадьевна кинулась нам наперерез.

— Наедине, без твоей помощницы — все-таки это наше с тобой личное дело, — добавила нежным голосом, брезгливо рассматривая мой, еще со вчерашнего дня распухший, и окончательно истерзанный сегодняшними поцелуями рот.

Перевела взгляд на разбитую моим кулаком губу Платона и на миг ее лицо исказила такая бешеная ревность, что даже воздух вокруг нас начал потрескивать.

— Поговорим у тебя, Свет, — кивнул Платон.

Повернулся и бросив мне на ходу: — «Павла Сергеевна, через пол часа мне кофе в кабинет. Только сделайте сами, пожалуйста», — шагнул обратно в лифт.