Когда дядя вышел, бабушка слегка отодвинула трубку от уха и сказала маме:

— Доченька, скажите, пожалуйста, вы, может, знаете, может, у него другая женщина?

Я не слышал, что сказала мама. Бабушка смотрела маме в лицо так, будто ничего не говорила. Затем по телефону что-то сказали, и она рассердилась. «Не отвечают», — сказала она дяде, подошедшему с сигаретами и пепельницей.

Мама по дядиным взглядам поняла, что я здесь. Взяв меня за руку, она увела меня в коридор. Опустив руку с моего затылка на спину, она увидела, как я вспотел, но не рассердилась.

— Мама, у меня рука болит, — сказал брат.

— Сейчас мы пойдем вниз, я уложу вас спать.

Внизу, на нашем этаже, мы все трое долгое время молчали. Перед тем, как лечь, я в пижаме принес с кухни воды и вошел в гостиную. Мама курила перед окном, сначала она не услышала, что я вошел.

— Ты замерзнешь босиком, — сказал она, услышав мои шаги. — Брат лег?

— Уснул. Мама, я тебе кое-что скажу. — Я пробрался в нишу между мамой и окном. Когда мама пододвинулась, я сказал: — Папа уехал в Париж. Ты знаешь, какой он взял чемодан?

Она ничего не ответила. Мы долго смотрели на дождливую улицу в ночной тишине.

Дом моей бабушки по маме находился как раз напротив мечети Шишли, на предпоследней остановке перед трамвайным парком. Площадь, которая сейчас запружена остановками маршрутных такси и автобусов, покрыта плакатами, окружена многоэтажными большими магазинами и уродливыми высокими зданиями с офисами, где работают толпы людей, наполняющих мостовые, как стаи муравьев, с сандвичами в руках во время обеденных перерывов, в те времена находилась на окраине европейской части Стамбула. Когда мы через пятнадцать минут приходили на широкую и спокойную площадь под тутовыми и липовыми деревьями, покрытую каменной плиткой, мы чувствовали, что дошли до конца города.

Один из фасадов четырехэтажного каменного бабушкиного дома был обращен на запад, на Стамбул, а другой — на восток, на холмы, покрытые шелковицами. После того, как муж ее умер, а трех своих дочерей она выдала замуж, бабушка жила в одной комнате этого дома, заполненного шкафами, столами, журнальными столиками, пианино. Еду заказывала моя старшая тетя, и либо сама привозила, либо присылала с водителем в судках. Бабушка из своей комнаты не то что на кухню двумя этажами ниже не спускалась, чтобы приготовить еду, но даже не заходила в другие комнаты дома, покрытые невероятно толстым слоем пыли и широкими шелковистыми сетями паутины. Совсем как ее мать, много лет жившая в одиночестве и умершая в большом деревянном особняке, бабушка, заразившись загадочной болезнью одиночества, также никогда не позволяла заходить в дом ни одной служанке или уборщице.

Когда мы приезжали ее навестить, мама долго звонила в звонок, стучала в железную дверь; наконец, бабушка открывала ржавые железные ставни окна второго этажа, выходившего на мечеть Шишли, и смотрела на нас, не доверяя своим глазам, звала нас и просила, чтобы мы ей помахали.

— Отойдите от порога, чтобы бабушка вас увидела, дети, — говорила мама. Выйдя вместе с нами на середину улицы, она, маша рукой, кричала матери: — Мамочка, это я с детьми, мы, вы слышите нас?

По неясной улыбке, на мгновение появлявшейся на бабушкином лице, мы понимали, что бабушка нас видит и узнает. Она сразу же отходила от окна, шла в свою комнату, вытаскивала из-под подушки большой ключ и, завернув в газету, кидала нам вниз. Мы с братом толкали друг друга, соревнуясь, кто поймает ключ в воздухе.

Я подбежал и поднял ключ с мостовой, так как мой брат, у которого все еще болела рука, не побежал за ним. Я отдал ключ маме. Мама с трудом открыла замок. Большая железная дверь тяжело открылась под нажимом трех человек, и из тьмы донесся запах старости, заплесневелой пыли, бедности и духоты, который я больше нигде никогда не чувствовал. На вешалке рядом с дверью висело пальто дедушки с меховым воротником и фетровая шляпа, которые бабушка повесила, чтобы воры, часто приходившие в дом, думали, что в доме есть мужчина, а в стороне стояли его сапоги, всегда пугавшие меня.

Через некоторое время, в конце темной деревянной лестницы, ровно поднимавшейся на два этажа, очень далеко, в белом свете, мы увидели бабушку. Она стояла в темноте не двигаясь, как призрак, с палкой в руках, в свете, струившемся из замерзших окон.

Поднимаясь по скрипящей лестнице, мама не говорила с бабушкой. (В другие разы она спрашивала: «Как вы, мама? Я по вам соскучилась, мамочка, погода такая холодная, мамочка!») Наверху лестницы я поцеловал бабушке руку, пытаясь не смотреть ей в лицо, на огромные бородавки на запястьях. Мы все-таки боялись ее рта с одним зубом, очень длинного подбородка и волос на лице и, войдя в комнату, сели по обеим сторонам от мамы, подвинувшись к ней. Бабушка в длинной ночной сорочке и длинном шерстяном жилете легла в огромную кровать, где она проводила большую часть дня и, улыбаясь, посмотрела на нас взглядом, говорившим — давайте, развлеките меня.

— У вас печь плохо топит, мамочка, — сказала мама. Взяв щипцы, она перемешала дрова в печке.

Бабушка сказала:

— Оставь ты сейчас эту плиту. Расскажи мне что-нибудь. Что нового в мире?

— Ничего! — сказала мама, сев рядом с нами.

— Тебе Совсем нечего рассказать?

— Нечего, мамочка.

Помолчав немного, бабушка спросила:

— Ты никого не видела?

— Вы же знаете, мама, — сказала мама.

— Ради Аллаха, что, совсем новостей нет, ничего не происходит?

Наступила тишина.

— Бабушка, а нам делали прививку, — сказал я.

— Серьезно? — спросила бабушка, широко открыв синие глаза, будто сильно удивилась. — Вам было больно?

— У меня рука болит, — сказал брат.

— Надо же! — сказала бабушка с улыбкой.

Опять наступила долгая тишина. Мы с братом встали и посмотрели из окна на улицу, на холмы вдалеке, на тутовые деревья, на пустой старый курятник в саду за домом.

— У тебя, что, совсем нет никакой истории? — спросила бабушка маму, словно умоляя. — Вы же ходите наверх, к свекрови. Туда никто не приходит?

— Вчера после обеда пришла Дильруба-ханым. — сказала мама. — Они поиграли с бабушкой детей в безик.

Бабушка тут же с удовольствием сказала то, чего мы не ожидали:

— Она ведь из дворца!

По этим словами мы, конечно, поняли, что она имеет в виду не яркие западные дворцы, похожие на пирожные с кремом, о которых я в те годы читал в сказках и газетах, а Дворец Долмабахче, но много лет спустя я понял, что бабушка насмешливым тоном намекала, что Дильрубаханым — из гарема последнего падишаха, то есть является наложницей, и она, бабушка, презирает не только женщину, которая провела свою молодость в гареме, а потом вышла замуж за какого-то торговца, а и мою вторую бабушку, которая дружит с ней. Потом они говорили о другом: бабушка раз в неделю ходила в Бейоглу и обедала в одиночестве в дорогой и известной закусочной Абдуллаха-бея, а потом долго жаловалась, что много съела. Третья заранее известная тема началась с того, что нам внезапно задали вот такой вопрос: «Дети, бабушка кормит вас петрушкой?»

Как предупреждала мама, мы одновременно сказали: «Не кормит, бабушка».

Бабушка, как всегда, рассказала, как она видела, что в каком-то саду на петрушку писала кошка, и неизвестно, кому из неразумных эта петрушка будет нарезана в еду, — с большой вероятностью, плохо вымытая, и как она спорит с зеленщиками в Шишли и Нишанташи, которые все еще продают петрушку.

— Мамочка, — сказала мама. — Детям скучно, они хотят заглянуть в другие комнаты, открою-ка им дверь комнаты напротив.

Бабушка запирала двери всех комнат снаружи, на случай, если влезет вор, — чтобы он не попал в другие комнаты дома. Мама открыла дверь большой и холодной комнаты, выходившей на трамвайные пути, и вместе с нами мгновение смотрела на кресла и диваны, покрытые белыми покрывалами, на ржавую и пыльную лампу, журнальные столики и сундуки, на кучи пожелтевших газет, на старый девчоночий велосипед с согнутым рулем, прислоненный к стене, на его печальное седло. На этот раз она ничего не стала вытаскивать из пыльных сундуков, что делала всегда, когда была веселой, чтобы показать нам. («Дети, ваша мама в детстве носила эти сандалии, смотрите, дети, вот школьный передник вашей тети, хотите посмотреть детскую копилку вашей мамы?»)