2. Лучшее определение средиземноморского характера можно найти в книгах не-средиземноморских писателей. Не говорите, что это не так; постарайтесь стать похожим на тех, о ком написано, и станете настоящими средиземноморцем.

3. Если писатель хочет стать писателем-средиземноморцем, он должен отказаться от любых других национальных черт своего характера. Например, французский писатель, который хочет стать средиземноморским, должен отказаться от всего французского в себе, а греческий писатель для большей убедительности должен отвлечься от родства с Балканами или Европой.

4. Хотите стать настоящим средиземноморским писателем? Тогда, говоря об этом море, не произносите слово «Средиземное», говорите просто «море». Не употребляйте его и когда поведете речь об особенностях культуры Средиземноморья. Ведь самый лучший способ быть средиземноморцем — вообще об этом не говорить.

Однажды в 1959 году, когда мне было семь лет, отец куда-то загадочно исчез, а спустя несколько недель мы получили известие, что он в Париже. Он остановился в дешевом отеле Монпарнаса, вел записи в тетрадях, складывая их в чемодан, который много лет спустя, незадолго до смерти, отдаст мне, и иногда, сидя в «Cafe Dome» наблюдал издалека за Жаном-Полем Сартром.

Бабушка присылала ему из Стамбула деньги. Мой дед, предприниматель, сколотил состояние на строительстве железных дорог. Отец и дяди, под сетования бабушки, еще не успели его полностью растратить, и не все дома, принадлежавшие нашей семье, были проданы. Однако двадцать пять лет спустя после смерти мужа бабушка наконец решила, что средства на исходе, и перестала присылать деньги в Париж своему богемному сыну.

Таким образом, отец на какое-то время превратился в одного из несчастных нищих турецких интеллектуалов, уже столетие бродивших по улицам Парижа. Как дед и дяди, он был инженером-строителем и имел способности к математике. Когда деньги у него кончились, он по объявлению в газете нашел работу в компании «ЮМ», и его отправили в Женеву. Компьютеры тогда работали с перфокартами и были не очень популярны. Так мой богемный писатель-отец переехал из Парижа в Женеву и стал одним из первых турецких эмигрантов, отправившихся на заработки в Европу.

Вскоре мама решила присоединиться к нему. Оставив нас в шумном и богатом бабушкином доме в Стамбуле, она отправилась к отцу. А нам с братом, чтобы присоединиться к ним, надо было дождаться каникул; кроме того, мы должны были получить паспорта.

Помню, как мы долго позировали фотографу, возившемуся под черным покрывалом за трехногой машиной в деревянном корпусе. Чтобы на обработанную специальным составом стеклянную пластинку попал свет, ему нужно было на долю секунды поднять линзу, но прежде чем поднять ее изящным движением руки, он каждый раз смотрел на нас и говорил: «Та-а-а-а-к-к-к», а поскольку этот пожилой фотограф казался мне очень забавным, на фотографии из моего первого паспорта я получился с закушенными губами. В паспорте меня записали шатеном, и, наверное, я причесался тогда первый раз за год, только ради фотографии. Должно быть, я листал тогда страницы паспорта слишком быстро, потому что не заметил, что там неправильно записали и цвет глаз, — я заметил ошибку, лишь когда открыл паспорт спустя тридцать лет. Принято считать, что паспорт — это документ, который подтверждает нашу личность, но мне кажется, что он отражает то, что думают о нашей личности другие.

Глядя из иллюминатора самолета, который должен был доставить нас в Женеву, с новыми паспортами в карманах, мы с братом испытывали ужас. Самолет все время закладывал виражи, и поэтому всё, что было на земле в стране под названием Швейцария, даже озера, выглядело так, будто лежало под огромным откосом, тянувшимся в бесконечность. Перед заходом на посадку самолет выполнил разворот и выровнялся, и мы с братом до сих пор смеемся, когда вспоминаем, какое облегчение испытали, увидев, что эта новая страна располагалась на ровной земле, как и Стамбул.

Улицы этой новой страны были чище и спокойнее. В витринах магазинов было больше товаров, а на улицах — больше машин. Нищие здесь не просто просили деньги, как в Стамбуле, а, встав под окном, играли на аккордеоне. Прежде чем бросить им деньги, мама заворачивала их в бумагу. Мы жили в меблированной квартире многоэтажного жилого дома, расположенного в пяти минутах ходьбы от мостов над Роной, там, где она впадает в озеро Леман.

Жизнь в другой стране ассоциировалась у меня с необходимостью сидеть за столом, за которым раньше сидел кто-то другой, спать в кроватях, износившихся от того, что в них годами спали чужие люди, пользоваться посудой, из которой годами кто-то ел. Другая страна, чья-то чужая страна. Казалось, нам просто нужно привыкнуть к ней, принадлежавшей чужим людям, как мы привыкли пользоваться старыми чужими вещами. Мама, закончившая в Стамбуле французскую школу, все лето пыталась учить нас французскому языку, усадив нас за пустой обеденный стол.

То, что мы ничего не смогли выучить, стало понятно в конце лета, когда начались занятия в женевской государственной начальной школе. Отец с матерью тешили себя надеждой, что мы выучим французский, слушая на уроках речь учителя. Но когда на переменах все ребята выбегали во двор, мы с братом бродили в толпе веселых детей и искали друг друга, чтобы взяться за руки. Чужая страна была бесконечным садом, где играли счастливые дети. А мы с братом осторожно смотрели на этот сад издалека.

Хотя брат не знал французского, у него были способности к математике, и он мог по-французски считать, поэтому у себя в классе он лучше всех вычитал числа, кратные трем. А меня в школе выделяло только мое молчание. И однажды утром я отказался идти в школу, — нечто похожее происходит, когда нам хочется проснуться, чтобы не досматривать сон, в котором мы не можем говорить. Я ушел в себя, что продолжил делать и в дальнейшем, в других городах и школах; это спасло меня от сложностей жизни, но отдалило от ее радостей. Через неделю из школы забрали и брата. И, вручив нам паспорта, отправили из Женевы обратно в Стамбул, к бабушке.

Я никогда больше не пользовался этим паспортом, хотя на нем было написано «Член Совета Европы», — он напоминал мне о моем первом неудачном европейском приключении, и я так рьяно вознамерился уйти в себя, что двадцать четыре года вообще никуда не выезжал из Турции. Те, кто, получив паспорта, ездил в Европу, в молодости всегда вызывали у меня восхищение и легкую зависть, но я со страхом верил, что, несмотря на многочисленные возможности, мне лучше оставаться в Стамбуле и посвятить себя книгам, которые, как я надеялся, помогли бы мне сформироваться, сделать мне имя. В те времена я думал, что Европу можно лучше узнать по величайшим книгам европейских писателей.

Именно благодаря книгам я получил второй паспорт. После многих лет, проведенных в одиночестве в комнате, мне удалось стать писателем. И теперь меня пригласили посетить несколько городов Германии, где многие турки получили политическое убежище, и почитать многочисленным турецким читателям свои романы, тогда еще не переведенные на немецкий язык. Хотя на второй паспорт я подавал документы с оптимизмом, надеясь познакомиться с турецкими читателями в Германии, в дальнейших путешествиях, в последующие годы, он нередко ассоциировался у меня с личным кризисом.

Мне хочется рассказать одну историю на тему самоопределения. В середине 1980-х годов, после выступлений перед читателями, я переезжал на немецких поездах из города в город, и мне очень нравилось смотреть в окно вагона на темные леса, башни соборов в деревушках, видневшихся вдалеке, на задумчивых людей на перронах и фантазировать. В каждом новом месте назначения меня встречал турок от принимающей стороны; обычно он извинялся за отсутствие чего-то такого, чего я даже не замечал, отвозил меня в гостиницу, а потом возил по городу и рассказывал, кто придет на встречу со мной.