Я очень люблю навещать родственников — дальних, старших, многочисленных теток и дядей — по мусульманским праздникам. Пожилые тети и дяди стараются быть «хорошими» и аккуратными во время наших визитов, и в конечном счете им это удается — они потчуют нас угощениями, теплыми словами, воспоминаниями и своей обходительностью. Правда, это свидетельствует о том, что человеку самому по себе трудно быть искренним, и для того, чтобы быть хорошим, требуются усилия — хотя принято считать по-другому. На этот раз, слушая, как обычно, анекдоты о часах с кукушкой, напоминавшие мне детство, наслаждаясь тишиной, которую принес праздник на стамбульские улицы, и пережевывая лукум с фисташками, вкус которого остается неизменным уже многие годы, я почувствовал, что от моих пожилых родственников исходит какое-то ожесточение. Попытаюсь объяснить. Думаю, что это ожесточение вызвано чувством безысходности и ревности. Все дальние родственники, вся эта милая родня, целующая мою дочь, все эти почтенные участники праздничных вечеров времен моего детства, раньше считавшие себя европейцами, сейчас, казалось, утратили надежду стать европейцами. И к тому же рассердились на Запад.

Казалось бы, мусульманский Праздник жертвоприношения, Курбан-байрам — абсолютно религиозный праздник, — должен привязывать нас к традициям и нашему прошлому. Но в детстве эти праздники — Курбан- и Шекер-байрам[14] — были для меня не религиозной традицией, а торжеством европеизации и Республики. В состоятельных семействах среднего класса, проживавших в дорогих районах Нишанташи и Бейоглу европеизированного, космополитичного Стамбула, во время Праздника жертвоприношения главным было не жертвоприношение, а сам праздник. Все надевали торжественную европейскую одежду, мужчины появлялись в пиджаках и галстуках, гостям наливали ликер, а потом все мужчины и женщины садились ужинать вместе, как это было принято в Европе, за один большой стол, словно одна европейская семья. Не случайно, что, когда я в двадцать лет прочитал «Будденброки» Томаса Манна, я был поражен странным сходством и одновременно удивительными различиями между семейными застольями, изображенными в этом романе, и праздничными застольями в доме моей бабушки. Под их впечатлением я и сел писать свой первый роман, о стамбульской семье, «Джевдет-бей и сыновья». Параллельно я рассказывал и историю Республики, и историю европеизации. Несмотря на то что героев моего первого романа объединял традиционный дух общины с общими для всех ее членов целями — то же, что чувствовалось дома у бабушки, — они наивно, но решительно и настойчиво тянулись к европеизации. Сейчас мне перестали нравиться этот дух коллективизма и общность целей, которые я изобразил в романе. Но с другой стороны, временами мне не хватает детской наивности, с которой родственники говорили о своем стремлении и интересе к Западу. Однако в этом году, во время похода в гости к родственникам, за разговорами о повседневных делах и обсуждениями газетных сплетен, слушая воспоминания и сетования пожилых родственников — то есть когда все шло как обычно, — я с грустью заметил: европеизированный и обеспеченный средний класс Турции страдает и негодует, потеряв надежду на свою мечту — дальнейшую европеизацию.

Такое чувство, что идея о европеизации зародилась у них повторно: ведь прежняя слепая вера в западную цивилизацию оказалась бесплодной и не привела ни к чему, кроме как к презрению вековых традиций и нашей истории, к которой мы повернулись спиной! А сама наивная идея европеизации канула в прошлое, прошли те счастливые дни детства с праздничными застольями, на которых чувствовались искренняя надежда, наивность и, главное, интерес. У тех, кто хотел стать европейцами, было искреннее желание понять, как это происходит. Вера в то, чему предстоит научиться у Запада, тогда была крепче, а настрой — оптимистичнее. А все, у кого я побывал в 1998 году — недовольные и грустные пожилые родственники, дремавшие у постоянно включенных телевизоров, их обеспеченные дети среднего возраста, стамбульская буржуазия, неплохо заработавшая на турецких богачах, но предпочитавшая тратить деньги в Париже или Лондоне, — все в один голос проклинали Европу и Запад. Прежнего интереса к Западу уже не чувствовалось. Теперь и пиджаков с галстуками на мусульманские праздники никто не надевал, как раньше. Может, это и справедливо, ведь за сто лет мы так и не смогли толком узнать, что такое Запад. Но истинный гнев ощущается — особенно когда мы следим за переговорами Турции с Европейским союзом и понимаем, что, несмотря на все наши попытки европеизироваться, Европа все равно не хочет видеть нас в своих рядах, утверждая, что у нас плохо развиты столь важные для вступления в Евросоюз институты, как демократия и права человека. Гнев переполняет стариков, потому что не сбылись их детские мечты.

Говорят, на Западе тоже есть пытки. Говорят, что история Запада изобилует несправедливостью и ложью. Говорят, что Европа на самом деле обеспокоена не правами человека, а собственными интересами. Говорят, что в некоторых государствах Европы тоже ущемляют права национальных меньшинств, а в некоторых европейских городах полиция тоже силой подавляет выступления недовольных граждан. Все это означает, конечно же, что если в Европе творятся такие бесчинства, то нам можно продолжать творить их здесь. Должно быть, имеется в виду, что если нам считать Европу примером для подражания, то нам нужно перенять ее жестокость и коварство, лживость и двуличие. Полные радужных надежд кемалисты времен моего детства восхищались европейской культурой, ее литературой, ее музыкой и модой. Европа была важна им как центр цивилизации. А сейчас, на семьдесят пятом году Республики, она превратилась в источник зла.

Без сомнения, за этими антиевропейскими настроениями, которые усиливаются от года к году, приобретая такие масштабы, каких и я предположить не мог, кроются усилия ряда турецких колумнистов, количество которых за последние годы резко возросло. Как правило, они пишут, что европейцы тоже применяют пытки, что в Европе тоже ущемляют в правах национальные меньшинства и нарушают права человека… Они поставили себе задачу напоминать общественности при каждом удобном случае, что европейцы не любят нас, турок, и нашу религию… Конечно, они делают это ради того, чтобы отвлечь общество и оправдать нарушения прав человека, запреты книг и репрессии против журналистов в нашей стране. При этом всю энергию и талант они тратят не на критику преступлений в нашей стране, а на то, чтобы возразить Западу, удостоившему их вниманием. Наверное, их можно было бы понять. Но эти действия привели к последствиям, которых они не ожидали. В потоках этих антиевропейских, антизападных и националистических тирад, звучащих в нашей прессе с завидным постоянством, праздничные застолья превратились в заседания, на которых каждый сидящий за столом пьет ликер и рассуждает о дьявольских проделках лживого Запада. Я три раза подряд встречал в гостях таких людей! Раньше люди с надеждой говорили, как в будущем мы будем еще ближе к Европе, а сейчас они только и говорят о зле, которое исходит от нее, причем в таких выражениях, которые можно услышать только на городских окраинах. Люди чувствуют интерес к политическому исламу, они внезапно перестали быть кемалистами и европейцами. Между тем даже сам Ататюрк после изнурительной войны с Западом открыто говорил о том, что Европа должна служить нам примером в плане культуры, цивилизации, литературы и образа жизни. А те, кто всю жизнь тратил деньги в Европе и пользовался европейской культурой — от искусства до моды, — чтобы отделить себя от народных масс и утвердить свое социальное превосходство, сейчас решительно отвернулись от Европы, разочарованные ее двойными стандартами по правам человека. Теперь Запад приводят только в качестве отрицательного примера, говоря, что не только в Турции, но и в Европе существует преследование национальных меньшинств.