Наверное, и мой отец познал эти радостные моменты в жизни писателей, посвятивших всю жизнь этому делу, говорил я, глядя на его чемодан. Я был ему очень благодарен за то, что он не был обычным отцом — повелевающим, запрещающим, подавляющим, карающим, а всегда проявлял ко мне чрезмерное уважение, всегда предоставлял мне свободу. Так как мне был неведом страх отца, побоявшегося стать писателем, я верил, что сила моего воображения может работать свободно, по-детски, и искренне думал, что смогу стать писателем, потому что отец в молодости хотел стать писателем. Я должен был читать его тетради, проявляя снисходительность, я должен был понять то, что он писал в номерах отелей.

С этими оптимистическими мыслями я открыл чемодан, уже много дней лежавший там, где отец оставил его и, собрав всю волю, прочитал некоторые тетради. Что же написал отец? Я вспоминаю зарисовки пейзажей из окон парижских отелей, некоторые стихи, парадоксы, фантазии… Я чувствую себя сейчас, как человек, который после автокатастрофы с трудом вспоминает, что с ним произошло, хотя ему не хочется особенно об этом вспоминать. Так было в детстве, когда папа с мамой находились на грани ссоры, — в доме воцарялась тишина, а отец всегда включал радио, чтобы сменить атмосферу, и музыка позволяла быстрее забыть нам о случившемся.

И я тоже сменю тему, сказав несколько приятных слов, которые выполнят ту же функцию, что и музыка! Как вам известно, вопрос, который чаще всего любят задавать нам, писателям, звучит следующим образом: почему вы пишете? Я пишу, потому что мне так хочется! Я пишу, потому что не моту делать обычную работу, как все остальные. Я пилу для того, чтобы появлялись такие книги, которые пишу я, и чтобы я их читал. Я пишу, потому что очень сержусь на всех вас, вообще на все. Я пишу, потому что мне очень нравится сидеть целый день в комнате и писать. Я пишу, потому что могу выносить реальность, только меняя ее. Я пишу, потому что мне нравится запах бумаги, ручки и чернил. Я пишу, потому что больше всего верю в литературу, в искусство романа. Я пишу, потому что привык, это — моя страсть. Я пишу, потому что боюсь, что меня забудут. Я пишу, потому что мне нравятся слава и внимание, которое она приносит. Я пишу для того, чтобы остаться одному. Я пишу, потому что, может быть, пойму, почему я так сержусь на вас на всех. Я пишу, потому что мне нравится, что меня читают. Я пишу для того, чтобы закончить этот роман, эту страницу, раз уж я ее начал. Я пишу, потому что все от меня этого ждут. Я пишу, потому что я по-детски верю в бессмертие библиотек и в то, что мои книги стоят на полках. Я пишу, потому что жизнь, мир и все вокруг невероятно красиво и увлекательно. Я пишу, потому что очень приятно выражать словами красоту и богатство жизни. Я пишу ради удовольствия выдумывать и создавать истории. Я пишу для того, чтобы избавиться от чувства, что все никак не могу пойти куда-то, куда нужно пойти, как бывает во сне. Я пишу, потому что никак не могу стать счастливым. Я пишу для того, чтобы быть счастливым.

Через неделю после того, как отец пришел ко мне в рабочую квартиру и оставил там чемодан, он снова зашел, как всегда, с пакетом шоколадных конфет (он забывал, что мне сорок восемь лет). Как всегда, мы снова начали болтать о жизни, о политике и о семейных сплетнях. На мгновение взгляд отца задержался на углу, где он оставил чемодан, и он понял, что я забрал его оттуда. Мы посмотрели друг другу в глаза. Наступило неловкое молчание. Я не смог сказать, что попытался открыть чемодан и прочитать его тетради, я отводил взгляд. Но он все понял. А я понял, что он понял. А он понял, что я понял, что он понял. И сколько бы эти мгновения ни длились, они были. Потому что отец был уверенным в себе, спокойным и счастливым человеком: он быстро улыбнулся, как всегда. И, как всегда, выходя из дома, снова сказал мне сердечные и нежные слова, которые говорил мне всякий раз.

Я смотрел вслед отцу, как всегда завидуя его счастливому, беззаботному виду. Но я помню, что в тот день во мне трепетало какое-то стыдливое ощущение счастья. Может, я был не таким спокойным, как он, и жил не такой счастливой и беззаботной жизнью, как он, но вы, надеюсь, поняли, — это было чувство признания, я признал то, что он написал… Я стыдился этого ощущения. К тому же отец никогда не подавлял меня, он предоставлял мне свободу. Все это должно напомнить нам, что книги, литература глубоко связаны с чувствами счастья и вины, с тем, чего так не хватает в нашей жизни.

Но есть еще кое-что, что заставляет меня испытывать чувство глубокой вины. За двадцать шесть лет до того, как отец оставил мне свой чемодан, я решил бросить все и стать писателем, закрылся в комнате и спустя четыре года закончил свой первый роман «Джевдет-бей и сыновья» — дрожащими руками я дал отцу отпечатанную на машинке копию еще неизданной книги, чтобы он высказал мне свое мнение. Получить одобрение отца было для меня важно не только потому, что я доверял его вкусу и уму, а еще и потому, что, в отличие от мамы, отец не был против того, чтобы я стал писателем. В то время отец жил не с нами. Я с нетерпением ждал его возвращения. Когда он приехал спустя две недели, я побежал открывать ему дверь. Отец ничего не сказал, но тут же так обнял меня, что я понял — моя книга очень понравилась ему. Через некоторое время нас охватил приступ неловкости, мы долго молчали, что часто случается в минуты большого волнения. Потом, когда мы немного успокоились и начали разговаривать, отец взволнованно и горячо выразил доверие к моей первой книге и внезапно сказал, что однажды я получу эту премию, которую я принимаю сегодня с огромной признательностью.

Он сказал так не потому, что верил в это или хотел настроить меня, он повел себя как обычный турецкий отец, который, чтобы поддержать и воодушевить своего сына, говорит: «Однажды ты станешь пашой!». И многие годы он все время повторял эти слова всякий раз, когда видел меня.

Отец умер в декабре 2002 года.

И сегодня, среди уважаемых членов Шведской академии, награждающих меня, среди дорогих гостей я бы очень хотел видеть отца.

Декабрь 2006

Стокгольм