В одном новом доме, в саду которого был большой мусорный бачок, где мы всегда находили «куку», жила молодая и очень красивая американка, которая нравилась всем нам. Однажды ее муж поймал наш футбольный матч, остановил его, затем медленно прошел мимо нас вывести из гаража машину, а потом поцеловал кончики своих пальцев и, как в кино, послал своей красивой жене, махавшей ему в ночной рубашке с балкона, воздушный поцелуй. Мы надолго замолчали. Как бы они ни любили друг друга, но знакомые нам взрослые никогда в жизни не стали бы так откровенно демонстрировать посторонним свою личную жизнь.

Американские вещи продавались в одном большом магазине под названием «Афекс», который мы называли «Пиекс». Туда можно было заходить только американцам или тем туркам, кто работал с ними. Джинсы, жвачка, кроссовки марки «All-Star», пластинки, недавно вышедшие в Америке, соленые и приторно-сладкие шоколадки, разноцветные заколки для волос, детское питание, игрушки… Некоторые вещи, каким-то образом, явно незаконно, попавшие из «Пиекса» наружу, продавались из-под полы в некоторых магазинах Анкары по очень высоким ценам. Мы с братом очень любили американские игральные шарики. Накопив денег, мы покупали их в этом закрытом магазине. Рядом с турецкими слюдяными или стеклянными шариками эти, белоснежные, как фарфор, смотрелись как драгоценный камень.

Однажды мы узнали, что у сына нашего соседа с верхнего этажа, которого каждый день забирал в школу большой оранжевый школьный автобус, совсем как в американских фильмах, есть множество этих «фарфоровых» шариков. Мальчик этот был наших лет, с короткими волосами, стриженными на «американский манер» — с коротко остриженным затылком. Он был одиноким, потому что у него совершенно не было друзей. Наверное, он видел, как мы с друзьями играли в саду в эти шарики, и накупил себе в «Пиексе» несколько сотен. Нам казалось, что их у него были тысячи, по сравнению с нами. У нас было только по три, максимум по пять штук. Он любил высыпать все шарики из сумки, и мы, этажом ниже, долго слушали стук сотен падающих шариков, от которого захватывало дух.

Новость о таком изобилии быстро вскружила голову не только нам, но и нашим друзьям по кварталу. Собравшись у нас в саду за домом, они начинали кричать, глядя в окна квартиры американского мальчика: «Hey, Boy!» Проходило много времени, прежде чем он внезапно появлялся на балконе, сердито кидал собравшимся внизу пригоршню шариков и, понаблюдав, как мои друзья расхватывают их и дерутся из-за них друг с другом, исчезал.

Разгневанный одинокий король, бросающий золото толпе! Иногда он целый день не появлялся на балконе, и бродили слухи о том, что «королевский» автобус увез его в школу или что он уехал куда-то с родителями. Через некоторое время он стал бросать шарики не пригоршнями, а по одному, с промежутками, а мои друзья бегали за ними по саду, пихая друг друга.

Однажды днем «король» начал бросать шарики и на наш балкон. Шарики лились дождем, и некоторые, подскакивая, падали с балкона в сад. Мы с братом, не выдержав, бросились на балкон и начали подбирать их. Когда ливень из шариков усилился, мы начали драться.

— Это что такое?! — закричала мама, показавшись на балконе. — Ну-ка быстро в комнату.

Закрыв балконную дверь, мы с грустью и стыдом следили из комнаты за постепенно стихавшим дождем из шариков. Король, понявший, что мы не выходим на балкон, начал кидать их в комнате. Звук этот невероятно действовал нам на нервы. Когда мама ушла, мы тихонько, чувствуя себя виноватыми, собрали на балконе все шарики и грустно разделили их с братом.

На следующий день, когда король показался на балконе, мы позвали его снизу, как велела мама:

— Hey boy, do you want to exchange?

Мы показали ему с балкона наши шарики — стеклянные и слюдяные. Через пять минут он позвонил в нашу дверь. Мы дали ему несколько наших шариков, а он протянул нам пригоршню дорогих американских. Мы молча обменялись. Он сказал, как его зовут, а мы — как нас.

Нам запомнился не этот выгодный обмен, а то, что мальчика этого звали Бобби, что чуть раскосые глаза у него были синими, а коленки — грязными, как у нас. Смутившись, он убежал наверх, к себе домой.

Из аэропорта Кеннеди меня забрал на машине один мой друг. По дороге в Бруклин мы затерялись на объездных путях: бедные кварталы, склады, кирпичные здания, старые заправки, унылые многоэтажные жилые дома… Хотя среди всего этого я то и дело видел силуэт Манхэттена, это был не тот Нью-Йорк, который я себе представлял. И я внезапно для себя решил, что Нью-Йорк — это не Бруклин. Я оставил чемоданы в квартире коричневого каменного дома моего друга в Бруклине, мы выпили чаю, закурили. Бродя по квартирке маленького жилого дома, я думал, что здесь еще тоже не Нью-Йорк: все самое главное, то место, куда надо было идти, находились немного дальше, по другую сторону моста.

Через час солнце длинного дня должно было уже зайти. Мы ехали по Бруклинскому мосту, связывающему Бруклин с Манхэттеном. Если и были какие-то стереотипные, но все же реально существующие образы городов, то это был образ Нью-Йорка, который я видел… В Стамбуле я закончил новый роман, с деньгами у меня было туго, я устал, не спал уже сорок часов, но глаза мои были широко раскрыты. Казалось, что среди теней огромных силуэтов, где мы ходили, вдруг должен внезапно появиться ключ, который поможет мне понять суть не только всего происходящего на земле, но и суть всех фантазий, которые я годами переживал. Наверное, все большие города вызывают в человеке такого рода иллюзии.

Когда наша машина начала кружить по проспектам и улицам Манхэттена, я попытался отвлечься, сравнивая то, что видел, с тем, что воображал. Меня интересовало все: многолюдные улицы, тротуары, по которым спокойно, словно во сне, шли люди, огни обычного, заурядного летнего вечера… Когда мой друг, которому надоело кататься туда-сюда по городу, предложил нам где-нибудь посидеть, я согласился: глаза мои были утомлены, потому что им никак было не добраться до тайны, до сути, которую, как полагают мечтатели, однажды они смогут постигнуть. Я решил быть смиренным: я мог постигнуть тайны Нью-Йорка, глядя на обычные мостовые, маленькие магазинчики окраинных кварталов, обычные закусочные, где продавали гамбургеры, знакомые огни светофоров, — требовались только терпение и покорность. Если она и есть, я постигну ее смысл, но не среди теней небоскребов, а из наблюдений, которые я терпеливо соберу.

Так мои глаза, что смотрели уже многие часы, начали видеть. Я стал различать цвета шлангов и стрелок на бензозаправках; я увидел грязные тряпки в руках мальчишек, выскакивающих на проезжую часть, чтобы вытереть стекла машин, стоящих на светофорах; я увидел кроссовки мужчин и синеватые автоматы в телефонных будках, освещенные металлическим светом: стены, кирпичи, огромные стекла, пожарные краны, огни баров, пешеходные переходы, рекламу кока-колы и «Мальборо», надписи на стенах, деревья, собак, желтые такси, закусочные… Увиденное походило на пейзаж, сотканный из пожарных кранов, мусорных бачков, кирпичных стен и раздавленных пивных банок. Я чувствовал, что улицы, кварталы, закусочные, где мы сидели и пили пиво, тоже служат этой же фантазии.

То же относилось и к людям: бритый молодой человек в кожаной куртке с лиловой прядью на макушке, невероятно толстая женщина с дочерью, вон тот человек в костюме, быстро шагавший в мою сторону, негр с радиотранзистором невероятной величины в руках, бегущая длинноногая бледная женщина, в наушниках с собачкой вереницей проносились мимо меня по мостовой.

Когда жена моего друга, поздно пришедшая с работы, тоже присоединилась к нам, мы сели на улице среди переполненных столиков одной кондитерской. Так как они спрашивали меня о Турции, я сначала что-то пробормотал, потом стал рассказывать. Этим жарким летним вечером мне хотелось верить, что я принимаю участие в жизни города, который живет сам по себе скорее не как призрачная фантазия, а воплощенный в людях, из плоти и крови. Я чувствовал, как улицы, которые мне впоследствии предстояло хорошенько узнать, постепенно из призрачного декора превращаются в реальные, настоящие улицы. И что именно было настоящим Нью-Йорком, никто не может сказать.