Вечером маленькая компания отправилась посетить фестиваль Акита Канто Мацури, когда в начале августа состязающиеся участники несут гроздья бумажных фонарей на длинных бамбуковых шестах-канто, показывая различные акробатические чудеса. Вся улица сияла тёплыми огоньками от бумажных фонарей, поднимающихся на пару метров к небу. В небольшой лавке Леон и Мизуки купили и съели по паре рисовых колбасок киритампо и ещё несколько штучек взяли для Мудзина. Когда кто-нибудь спрашивал их, почему у них ручной барсук, оба хозяина ссылались на Сальвадора Дали и его муравьеда, что был даже страннее, чем барсук.

– Henda na. Omae wa hando anaguma o motteru! Dō yatte teniireta, Leon-san? [Надо же, как странно! У вас ручной барсук! Откуда он у вас взялся, Леон-сан?] – спрашивал его прохожий, уточнивший его имя, не сумев справиться с любопытством.

– Ie de nai te iru koinu wo mitsuke ta koto ga aru to otta. Totemo chīsana dōbutsu de, chakushoku hon wa kimyō desu. Itsumo inu ga hoshikatta shi, watashi wa sō omou, sore ga okotta node. Ore no atama wo utta! Anaguma wo sodate ta! [Нашёл однажды у своего дома плачущего щенка, подумал я тогда. Совсем маленький – непонятно, что за зверь, а раскраска странная. Всегда хотел себе собаку и дай-ка, думаю, возьму, раз уж так вышло. Взял на свою голову! Вырос барсук!]

– Hahaha! Leon-san, anata wa ataeru no desu ka! kii teru no ka? [Ха-ха-ха! Ну вы даёте, Леон-сан! Слушается хоть?]

– Tashika ni. hora mi te Mūjin! watashi no tokoro ni ki te kudasai [Конечно. Вот, глядите. Мудзин! Будь добр, подойди ко мне], – обратился он к барсуку.

«Вот делать мне нехуй ходить тут всех развлекать?! Леон, ну чё ты в самом-то деле?!»

– Mūjin, anata ga ko nakere ba, watashi wa anata ni kiritanpo wo atae masen. [Мудзин, я не дам тебе киритампо, если не подойдёшь.]

«Грязный номер. Ладно! Вот ты скотина…»

И Мудзин смиренно подошёл к его ногам, прикрыв глаза, всем видом давая знать, что ему не очень-то и нравится всё происходящее.

– Uwa! Kii te kure banajā ga kunren dekiru to wa omoi mase n deshi ta. Arigatō gozai mashi ta, Leon san! konbanwa! [Ого! – удивился новый знакомый. – Слушается. Не думал, что барсука можно натренировать. Спасибо, что показали, Леон-сан! Желаю вам хорошего вечера!]

– Yoi ichi nichi wo. [И вам всего доброго, господин.]

– Кажется, ты его разозлил, – посмеялась Мизуки, указывая на озлобленного и недовольно фыркающего Мудзина, – А ты действительно хотел себе щенка?

– Нет. Никогда.

Четыре года минули в Мариябронне – уже крепкий и высокий юноша шествовал по каменным залам монастыря.

– Это твоё последнее испытание, Леон. Справишься с ним и вступишь в наши ряды. Провалишь – и тебя ждёт забвение, – монотонно и медленно, словно гул горы, твердил Мейстер в просторном каменном подвале, и голос его эхом отражался от холодных стен, освещённых редко расставленными факелами.

– Что мне нужно сделать, учитель?

– Какой облик имеет зло, Леон?

– У зла множество лиц.

– А какое лицо имеет добро?

– Многоликое.

– Так, значит, чтобы отличить добро ото зла, нужно иметь некий навык? Зрительный? Умственный? Какой, Леон?

– Проницательность, учитель.

– Занятно. А если остальные не обладают им и кличут добро злом, а зло добром?

– Слепой зрящему не проводник, учитель. Добро, зло – всё равно.

– И что же это значит?

– Есть только долг. Порой вместо того, чтобы поступить по-доброму, нужно поступить правильно. Порой, чтобы восторжествовала правда, нужно совершить зло.

– Сильные слова, но сильна ли твоя рука? Хорош же тот муж, чей клинок – язык без костей!

– Мой клинок твёрже стали. Моя рука не дрогнет.

– Вера ничто в сравнении дисциплиной. Докажи, что готов.

Со словами Мейстера прислужники в рясах, чьи лица были укрыты капюшонами, прошли в соседнюю залу и вывели собаку породы евразиер, удерживаемую на поводке. Она загавкала, стоило ей только увидеть своего хозяина, и начала вырываться из крепко удерживаемых её рук послушников.

– Эйр! – вскрикнул Леон. – Что здесь делает моя собака, Мейстер?

– Что будешь делать ты, Леон, если зло поразит твоего близкого? Если долг обязует тебя взнести клинок над другом?

– Должен быть другой способ! Она ничего не делала! Она хорошая собака!

Леон хотел было подбежать к своей верной подруге с каштановой густой шёрсткой и добрым сердцем, но иные послушники, стоявшие в стороне, схватили его и повалили на колени.

– Леон! – вскрикнул Мейстер. – Ты сказал своё слово! Слово для мужчины значит всё! Либо ты, твой язык, твоя непрожитая жизнь, либо твоя собака!

Из рукава Мейстера выскочил длинный серебряный кинжал изящной древней работы и блеснул, словно отлив лунного света. Рассекая ветер, остриё упёрлось в горло сопротивляющегося юноши и вздёрнуло слой кожи, пустив из раны мелкий ручеёк крови. Затем лезвие подлетело в воздух, подкинутое рукой Мейстера и было схвачено им за кончик двумя пальцами, а рукоять зависла на уровне глаз Леона. Взглядом Мейстер задал вопрос Леону, и тот, пыхтя и едва ли не пускаясь в слёзы, ослаб и был отпущен теми, кто удерживал его.

– В твоей верной подруге притаилось зло, способное повергнуть десятки или сотни тысяч людей в пучину ужаса и бездну адских мучений! Что одна жизнь против тысяч иных? Справедливо ли это? Честно ли по отношению к невинным?

– Но она ведь тоже невинна!

– Да! Одна из множества, что погибнет, если её невинность перерастёт в вину. Всякую беду нужно вырывать с корнем, покуда это лишь зачаток, а не поле сорняков. Проницательность, Леон! Ты видишь зло, и твой клинок не знает препятствия ни в виде толстой шкуры, ни в виде морали, ни в виде любви! Бери клинок, если ты брат Мариябронна!

– Чёрт! Чёрт! Чтоб вас всех! Я убью вас!

Леон подскочил с места и растолкал в гневе послушников, что были рядом с ними, а того, кто бросился на него, Леон ловко схватил в захват и перебросил через бедро, впечатав в ледяной пол подземелья. Выхватив кинжал из рук Мейстера, он упёр его в горло своего учителя.

– Дайте мне хоть одну причину не предпочесть вашу смерть! Может, зло сидит в вас!

– Хм. Их нет, – совершенно не взволнованно выпалил мейстер. – Хочешь – убей – никто тебе не помешает, но всё это останется лишь на твоей совести.

– Что будет, если я откажусь?!

– Ты не узнаешь, как и в случае, если выполнишь испытание. Будущее наших поступков всегда покрыто туманом.

В нависшей тишине было слышно лишь как скребутся сжатые зубы Леона и как его крик молнией разбил покой мрачной немоты. Беззвучно лезвие распороло плоть, и побагровело серебро от бьющего потока крови из перерезанной артерии. Тихий скулёж постепенно смолк, и глаза верного зверя, ничего не понимающие, но всё ещё любящие, даже в смерти от рук хозяина, смотрели на единственное важное для них лицо с всепрощающим блеском, покуда тот не потух и светлая душа спутницы его не скрылась в безмолвном небытии. В склизкой и липкой свернувшей крови, растягивающейся густыми нитями между грязными пальцами, ладонь врывалась в густую тёплую шерсть. Врывалась и с горькой силой впилась в охладевающую шкуру. Солёные капли омывали его руки, и кисть Мейстера увесисто прижала ладонь Леона к Эйр.

– Молодец, мой мальчик. Молодец. Она могла бы гордиться тобой. Она сделала тебя сильным мужчиной. Эйр всё поняла, Леон и жертва её не будут забыты, – похлопывал по плечу его Мейстер.

– К чему мне гордость мёртвых? – голос его приобрёл холодную хрипотцу и спокойствие мертвеца. Глаза его, все красные, уставились на каменный лик его учителя.

– К тому, чтобы ты не терял веру в свою стойкость. К тому, чтобы не позорил их жертву. Легко держать долг, когда ничто к нему не обязует.