– Да будет так, – говорит кто-то Леону.

Пятью годами позднее.

– Что же ты со мной делаешь, солнышко? – присвистывая, посмеялся Леон. В его руках крепко удерживалось ружьё фотографа – Sony A7 IV, из которого то и дело вылетали вспышки. – Угу… Вот так! А можешь немного ножку поднять? Чудесно! Готово! – последний раз белоснежная вспышка отразилась в широких глазах цвета зеленого алмаза, украшенных длинными аккуратными стрелками, отчего и без того милое личико Мизуки напоминало хитрую лисиную мордашку.

Улыбнувшись ему в ответ, Мизуки, одетая в элегантную пижаму сиреневого цвета с длинным расстёгнутым воротничком, как от классической рубашки, медленно, ровной игривой походкой подошла к нему и нежно укусила за кончик уха, пройдясь пальцами, будто имитируя ими шаги вдоль его шеи. Затем чуть сильнее прикусила ухо и, смеясь, попыталась отбежать в сторону. Ойкнув от неожиданности, Леон сам рассмеялся и успел вдогонку мягко шлепнуть Мизуки по упругой попке-персику, а затем довольно уселся на бархатистый упругий диван серо-песочного цвета, пока Мизуки, хитро улыбаясь, удалялась в гардеробную.

Взгляд Леона устремился за стеклянные двери заднего двора, где на пике своей красоты цвели сахалинские вишни, с ветвей которых ветер сдувал маленькие белоснежные лепестки, отливающие едва заметным розоватым оттенком, опадающие на короткий газон или уносимые на воды Углового залива, где они превращались в крошечные призрачные корабли, уплывающие из серой гавани в загадочные страны. Закрыв глаза, Леон сидел в позе лотоса и прислушивался к дуновению тихого ветра, закрадывающегося через приоткрытые ставни дверей под его серое домашнее кимоно. «И снова аромат земляники» – глубоко вдыхал его Леон через ноздри, сливаясь с этим ароматом в одно целое. На неуловимое мгновение само пространство вокруг него заиграло нотами Хисаиси, но смолкло тут же, стоило Леону лишь резко открыть глаза. Мизуки сидела перед ним в атласной пижаме цвета розоватого лотоса, опершись телом на руки, и внимательно рассматривала лицо Леона, наклонив голову и вглядываясь в узор его серых глубоких глаз.

«Так наклонить свою голову может только она. Не слишком низко и не слишком высоко. Угол всегда одинаковый, но не сказать, что это именно сорок пять градусов. Ещё важно то, как она уводит подбородок в сторону дальнего плеча. Не лицо, а золотое сечение. Анатомическая жемчужина», – думал Леон, глядя внимательно на неё.

– Задумчивый такой! – с ощутимой любовью в голосе дразнила его Мизуки.

Мизуки было двадцать семь лет, но внешне ей нельзя было предъявить больше двадцати, а если честно, то и всех восемнадцати. Она объясняла свою моложавость японскими корнями по материнской линии, тогда как отец её был японцем со ста процентами иностранных европейских генов. Азиаты, действительно, были склоны к замедленному старению, как показывала статистика. При первой встрече с ней Леон думал: «Сразу видно, что она метиска, но какая! Если кому, бывает, черты от родителей достаются „неудобные“, отчего внешность такого человека вызывает эффект „зловещей долины“, будто наблюдаешь ты за чем-то неестественным, то Мизуки была совершенно противоположным примером. Она походила на Magnum Opus природы – финальное творение красоты. Каждый сантиметр её лица проектировался на основе работ Микеланджело и Дельфе́на Анжольра́».

– Я наблюдаю, – спокойно, снова закрыв глаза, когда её голова вернулась в естественное положение, сказал Леон.

Леону же, напротив, было сорок пять лет, но выглядел он тоже больно уж молодо для своих лет, хотя азиатов в родословной у него не было: он не мог этого знать наверняка, а лишь отталкивался от своей европеоидной внешности. Такая внушающая разница в возрасте возникла в условиях их странной встречи: случайности правят вселенной, и чем страннее их обстоятельства, тем сильнее связываются сердца.

– За чем наблюдаешь? – ещё ближе приблизила своё лицо Мизуки.

– За красотой.

– Но ведь твои глаза закрыты, глупенький.

– В зрении лишь отражение – красота кроется в душе. С закрытыми глазами я всё равно вижу тебя.

Подтянувшись к нему в упор и улыбнувшись, Мизуки нежно поцеловала его в губы своими слегка пухлыми губами, которые Леон про себя всегда называл «зефирками». Тихая улыбка расползлась тенью по его лицу, поверх которого спадали темные волосы с мелкой проседью, слегка развевающиеся от легкого ветерка.

– Опять плохо спалось? – полушепотом спросила она его на ухо.

– Немного. Знаешь, я никогда не боялся темноты и совсем не хочу начинать. Пусть глаза мои будут всегда закрыты, если это избавит меня от страха.

– Нельзя всегда быть сильным, милый. Порой можно позволить себе слабость, заболеть, чтобы была возможность выздороветь. Покуда ты борешься, тебе лишь сложнее. Нет ничего постыдного в желании сделать шаг назад, планируя затем шагнуть вперёд на десять.

– Всё в порядке, солнышко. Я же не мучаюсь – это всего лишь медитация по ту сторону темноты и света. Дисциплина сознания.

– Порой твоя дисциплина, которую ты называешь «достижением человеческой воли», – сделав голос как можно глубже, дразнила она его, – лишает тебя всякой человечности.

Леон открыл глаза и пронзительно взглянул на Мизуки.

– Ты права. Прошлое часто лишает нас настоящего.

– Ничего, милый… Ты так и не надумал мне рассказать, что тебя так гложет?

– Я дал себе обет, что не стану тревожить эту могилу.

– Но мне кажется, что это скорее она тебя тревожит.

– Не всегда… Порой бывают дни, когда совпадает множество интересных факторов: погода, физическое расположение в пространстве и состояние духа, ароматы и запахи, окружающие тебя, чувства, теплящиеся в груди, мысли, кружащиеся в голове. Бывает, что всё их невообразимое множество комбинаций совпадает с теми вариациями, что были в далёком прошлом. Было у тебя такое? Протекаешь свой день, и тут вдруг резкий поток на мгновение окунает тебя в прошлое, словно ведро ледяной воды, вылитое на тебя в раскаленную жару, – уже не чувствуешь сполна, но всё ещё помнишь этот ледяной укол. Словно меткий удар кинжала. Словно молния средь белого дня.

– И сейчас тоже была молния? – голос её всегда был мягок, спокоен и очень трепетен, подобно материнской заботе. Так бы его описал Леон, никогда не знавший своей матери.

– Молния… Хм… Скорее снег, пошедший в июне. Ты видишь, как медленно хлопья спускаются с неба, и предвкушаешь то, что они тебе несут в этот раз.

– Предвкушаешь? Разве это приятное ощущение?

– Нет, но оно познавательное. Ничто не погружает тебя вглубь себя так, как то делают кошмары. Сны очень красноречивы, но уста кошмаров вышиты золотом. Лишь научись слушать.

– А что будет, когда ты научишься их слушать?

– Надеюсь, что тогда есть возможность примириться с самим собой.

– Давай тогда я пока тебе помогу помириться с самим собой. Нужна внутренняя гармония! Будешь чай? – приподнялась с дивана Мизуки и парящей походкой направилась к кухне с островком, украшенным миниатюрным бонсаем.

– Конечно, – словно тихий ветер, подобный спокойной гавани, посвистел слова Леон, а затем, приоткрыв один глаз, сделал важное дополнение: – Габа, пожалуйста, любовь моя.

– Ну е-сте-е-е-ственно! – дразнила она его. – Не зеленый, не пуэр, не красный и уж тем более не кофе! Помню-помню!