— Валяйте, — махнул крылом Сопер. — Хоть с биноклем, хоть с телескопом, хоть с астролябией. Все веселей.

Он перевернулся на другой бок и указал лапой на второе окно.

— Вы посмотрите туда — вот где красотища-то!

И был прав. Окно выходило в лес, а лес этот был разделен на две части рекой. Левобережная, ближняя к дому сторона, поросла ольхой и березой, а правый берег был мрачным и темным. Сосны и густые разлапистые ели покрывали его. Речка Паутинка, убегая вглубь бора, делилась на притоки, заводи и ручейки и превращалась в таинственную неизведанную Хлябь-Паутину. Кое-где синели болота со стаями диких и кровожадных комаров, кое-где отсвечивали розовым закатом светлые озера с чистым песочком на дне. Даль леса терялась в тумане. Велик и страшен был тот лес в эту пору…

— На эту сторону дома выходит черный ход, — вывел сыщиков из романтического состояния голос Сопера. — Мы сваливаем туда мусор. Сразу возле черного хода — обрыв. И ведет он прямо в лес. Все объедки советую бросать прямо туда. Там живут волки, и они кормятся тем, что мы выбрасываем. Они уже совсем ручными стали, честное слово. Бывало, забудешь вечером выбросить мусор, а они всю ночь воют-голодные…

Дракон пригорюнился, вспоминая бедных волков, и слеза скатилась по его широкому носу. Торп достал из кармана портсигар, вытащил из него две тонкие сигары марки «Монтекки и Капулетти», одну сунул в рот, другую отдал Турпу, чиркнул спичкой о подошву башмака, и они закурили, пуская ароматный дым. Дракон смотрел на них с нескрываемой завистью.

— Я тоже могу пускать дым, — заявил он. — Не сейчас… Когда захочу, в общем.

Сопер врал. Ни дыма, ни огня он пускать не мог, и очень этого стеснялся. Самым большим его достижением были две струйки пара из ноздрей, но для этого нужно было пролететь километра три в холодную погоду.

Впрочем, ни Торп, ни Турп не интересовались умением своего нового приятеля пускать дым. Они уселись на перевернутые бочонки из-под капусты и завели тихий разговор.

— Да, — сказал Торп, — мы не ошиблись в выборе дома. Это как раз то, что нам нужно.

— С одной стороны, — подхватил Турп, — отличный наблюдательный пункт. С другой — как здесь уютно! — и он снова глянул в окно.

— Скажи, Турп, — продолжал Торп, пуская колечки (Сопер вертелся ужом от зависти), — скажи, почему мы так редко обращали свой взор к природе? Мы провели жизнь в городе, мы носили белые костюмы и трости, дышали городской копотью…

— И бегаем, бегаем, бегаем. Все в делах, в заботах, — проворчал Турп.

— Тогда, как здесь — тишина… Скажи, Турп, когда ты в последний раз слышал тиши…

Торп не договорил, так как в этот самый момент пресловутая тишина огласилась такими чудовищными ревами и воплями, стонами и рыданиями, что сыщики от ужаса подлетели на метр в воздух.

— Что… что это? — пролепетал Торп. — Какие кошмарные звуки!

— Это Джон Кишо дописал стих, — флегматично отозвался с гамака Сопер.

— И что же?

— Когда стих ему особо удается, он на радостях начинает играть на волынке и петь шотландские баллады, — дракончик вздохнул. — А играет он отвратительно.

Попыхивая своими любимыми сигарами и элегантно постукивая о деревянные ступеньки белыми тросточками, Торп и Турп спускались вниз по лестнице в город. Лестница эта начиналась сразу у двери их нового дома и тянулась по склону холма аж до самого города. Через каждые сто ступенек на ней были устроены небольшие площадки, где можно было бы отлично отдохнуть, если б там стояла хоть одна скамейка.

— Все-таки, Турп, — сказал Торп, когда друзья преодолели уже добрую половину пути, — спуск по лестнице без багажа таит в себе ОГРОМНЫЕ преимущества в сравнении с подъемом по ней с багажом.

— Все-таки, ты удивительный чудила, Торп, — ответствовал приятелю Турп. — То напускаешь на себя черт-те знает какую серьезность, а то болтаешь всякую ерунду перед действительно важным делом.

— Турп, — спокойно продолжал Торп, — неужели же в тебе нет ни крупинки поэзии? Неужели жесткий здравый смысл настолько подчинил себе твою природу, что ты совершенно неспособен предаться таким вещам как фантазия и импровизация? И запомни, пожалуйста, — мы с тобой идем не допрашивать свидетелей, а купить «Монтекки и Капулетти» у табачника, апельсинового ликера у виноторговца, булочек и черного хлеба у булочника и по-дружески с ними поболтать о том, о сем. А если ты прямо с порога, не поздоровавшись, набросишься на них со своими крышами, они обидятся и ничего не скажут, даже если что и видели.

Так вот беседуя, сыщики добрались до города.

Дом табачника Спича, где также находилась и его лавка, стоял у самого подножья холма.

Сам Спич был человеком ужасно необщительным, целыми днями торчал в своем магазинчике, и постепенно его лицо, такое же тощее, как и он сам, приобрело табачный оттенок.

— Добрый день, Спич, — сказали Торп и Турп, едва очутившись в лавке. — Прекрасная сегодня погода, а?

В ответ Спич по обыкновению пробурчал что-то весьма невнятное. Это могло в равной степени означать и «Добрый день!», и «Идите вы к черту с вашей погодой».

— Как дела, Спич? Как здоровье? — поинтересовался Торп.

Спич молчал.

— Ну, и чего ты молчишь, как пень? — первым не выдержал нетерпеливый Турп.

— Жду, — наконец-то снизошел до ответа Спич. — Точнее, ждал. Ждал очередной банальности. Сначала погода, затем здоровье. И, наконец, дождался оригинального сравнения меня с пнем. Прекрасное начало для беседы, просто прекрасное.

— Ты чем-то огорчен, Спич? — участливо спросил Торп.

— Огорчен? Нимало. Жизнь полна радостных сюрпризов. В ее распоряжении имеются такие прелестные вещицы как землетрясения, наводнения, эпидемии, пожары. А теперь еще к этому прибавилась соблазнительная возможность, проснувшись поутру, не обнаружить крыши над своей головой.

— Ну, брось, старина, — утешил его Торп. — Не следует сгущать краски. Почему именно у тебя должна пропасть крыша?

— Уж я-то знаю, почему. Поживете с мое — и вы узнаете.

— Знаешь? — воскликнул Турп, не обращая внимания на сигналы, которые ему подавал Торп. — Уж не хочешь ли ты сказать, что тебе что-то известно по делу похищения крыш?

— Вот это мило, — заметил Спич язвительно. — Я бы даже сказал, ЧРЕЗВЫЧАЙНО мило. Человек целыми днями сидит в лавке, единственно чтобы оказать услугу каждому, кому вдруг взбредет в голову покурить сигару. Естественно, казалось бы, что ОН вправе ожидать от своих посетителей новостей. Если же новостей требуют от него, и он в ответ на это не смеется любопытному в лицо, то это означает лишь одно: этот человек очень хорошо воспитан и умеет держать себя в руках.

С этими словами Спич принялся перекладывать на прилавке товар с видом человека, которого ничто не сможет заставить продолжать беседу.

— Ты не знаешь, Турп, — сказал Торп, когда они направлялись от дома табачника к дому виноторговца, — почему мы покупаем сигары именно у этого противного субъекта?

— Наверное, потому, — ответил Турп, — что у него единственная табачная лавка в городе.

— Пожалуй, ты прав, — согласился после небольшого раздумья Торп. — Что ж, жизнь учит нас смирению. Надеюсь, у виноторговца мы встретим более радушный прием.

В отличие от неприветливого табачника, виноторговец Шампаки был жизнерадостным толстяком, и его усы всегда весело топорщились над белозубой улыбкой.

— Ах, здравствуйте, здравствуйте! — закричал он, только завидя друзей на пороге. — Турп, как поживает Торп? Торп, как поживает Турп? Почему вы не спросите, как поживает старый Шампаки? Почему вы не спросите старого Шампаки, как поживает апельсиновый ликер? Почему…