— А вот это ты видел, Спич? — угрожающе двинулся на табачника Шампаки, сунув ему под нос свой здоровенный волосатый кулак. — Знаешь, что это такое? Хочешь получить этим по уху?

Спич еще раз презрительно усмехнулся, но, будучи человеком не очень сильным, решил не связываться со здоровяком Шампаки и неторопливо направился к двери. В дверях он повернулся и сказал:

— Заруби на своем толстом носу, Шампаки, что больше я у тебя вообще ни бутылки не куплю!

— А я не стану покупать твоих вонючих сигар! — закричал Шампаки. — От них у всех в городе кашель никогда не проходит!

— А ты, Шампаки, спаиваешь весь город своим дрянным вином. Это из-за тебя повсюду столько пьяниц!

Тут Шампаки подскочил к Спичу, вытолкал его за порог, а дверь запер.

— Бурдюк вина, — обзывался за дверью Спич. — Бочонок из-под эля!

— Табачная душонка, — не уступал ему Шампаки. — Спичка обгоревшая.

Вот так, мило поговорив, бывшие друзья расстались. Шампаки остался дома рычать на семью, а Спич отправился к булочнику Круху. Рассказать тому, какая этот Шампаки свинья.

Крух, выслушав его, согласился, что Шампаки и вправду свинья, но все же добавил, что тот правильно сделал, не дав ему, Спичу, вина в долг.

— Это почему же? — возмутился Спич.

— А вот представь себе, — с удовольствием начал пояснять Крух, — что ты приходишь ко мне и говоришь: «Дай мне, Крушенька, в долг буханку хлеба». Я, дурак эдакий, даю, а накануне ты, допустим, совершил какое-то преступление, и завтра тебя уличат, поймают и посадят в тюрьму. И что же тогда, плакали мои денежки? Нет, брат — шалишь. Ищи кого поглупее!

Спич после этих слов как-то неестественно выпрямился и торжественно провозгласил:

— Вот что, Крух! Если Шампаки свинья, то ты, Крух — тоже нехороший человек. И если у Шампаки я больше не куплю ни бутылки вина, то у тебя, Крух, я больше не куплю ни крухи… то есть, я хотел сказать — ни крохи хлеба. Прощай, негодяй, — и Спич гордо ушел.

Но это было еще только начало. Все торговцы города обвиняли друг друга в жульничестве и крохоборстве и ничего не желали друг у друга покупать. Товары залеживались в чуланах и амбарах, а семьи многих лавочников голодали.

— Папа, мы хотим кушать, — кричали торговцу скобяными изделиями Судакоффу его дети.

— Цыц, баструки, — отвечал им Судакофф, чувствуя, как у него самого кишки слипаются от голода.

— Но, дорогой мой, — вмешалась его жена. — Должны же мы покупать хотя бы еду. И не можем же мы, в самом деле, питаться ведрами и тазами!

— А почему бы и нет? — возразил Судакофф и, подойдя к железному ведру, попытался откусить от него кусок, но сломал себе два передних зуба.

— А-а, анафемы! — завопил Судакофф, после чего начал так ругаться, что его жене пришлось увести детей в другую комнату.

Кстати, не только у торговцев, но и в самом городском магистрате дела шли из рук вон прескверно. После того, как бургомистр был помещен в Скворечник, члены магистрата ежедневно собирались на Большой Совет, чтобы избрать нового бургомистра. Заседания вел казначей, который был совершенно уверен, что изберут именно его, поскольку у него в руках находятся все финансы города. Но казначей здорово просчитался — бургомистром его не избрали. И вообще никого не избрали, потому что ни один член магистрата не хотел голосовать за другого, а голосовали только сами за себя. Наконец, на шестом подряд заседании у казначея лопнуло терпение.

— Если вы меня не изберете, — заявил он, — я ни одному из вас не выплачу денег из казны.

После такого дерзкого шантажа в зале поднялась настоящая буря возмущения.

— А если меня не выберут, — кричал судья, — я всех засужу на пожизненный срок!

— А я всех арестую! — крикнул начальник полиции.

— А я, — пригрозил начальник тюрьмы, — посажу всех в тюрьму. Причем, НЕЗАМЕДЛИТЕЛЬНО!

Все уже чуть было не подрались, но тут раздался голос Судокоффа, который, хоть и был человеком незначительным, тоже являлся членом магистрата как представитель торговой части населения города.

— А я, если меня не выберут, — заявил Судакофф, — никому из вас не продам ни одного ведра.

Тут прочие члены магистрата принялись хохотать, и хохотали минут шестнадцать, если не больше.

— Ох, не могу! — стонал судья. — Он не продаст нам НИ ОДНОГО ВЕДРА! Ох, держите меня!..

— Даже… даже… даже детского ведерочка не продашь? — захлебываясь от смеха, спросил начальник полиции.

— Не продам, — угрюмо подтвердил Судакофф.

— Ах… ах! А как же мы будем играть в пе… сочек? — с трудом проговорил прокурор, и все повалились на пол от хохота.

Насмеявшись вволю, члены магистрата приосанились. Они вдруг почувствовали себя как-то значительнее, что ли. Все-таки все они, за исключением этого клоуна Судакоффа, довольно важные персоны. Отцы города, а не какая-нибудь сошка. И каждый из них вправе стать бургомистром. Каждый, а в особенности…

— Ну что, — предложил казначей, вытерев слезы, — может, проведем еще одни выборы?

— Отчего ж не провести? Проведем, — откликнулись остальные.

Все взяли по листику бумаги с изображением герба города, написали на нем имя кандидата и бросили в большую стеклянную вазу. Результаты выборов оказались такими: каждый снова проголосовал сам за себя.

— Так, — проговорил казначей среди всеобщего гробового молчания. — Значит, вот как? Ну ладно! Не хотите по-плохому — по-хорошему хуже будет.

После этой непонятной угрозы казначея все угрюмо разошлись по домам.

Но и на следующий день, и на последующий, и на после-после-последующий избрать бургомистра не удалось. Городом, по сути дела, никто не управлял. Члены магистрата перессорились, торговцы перессорились, и, наконец, все жители города тоже перессорились между собой.

Что же все-таки случилось с нашим славным городом, в котором всегда было так хорошо и уютно? Вот он, вроде, стоит, как прежде. Только дома в нем без крыш. Точнее, с крышами, но невидимыми.

Вот-вот! В том-то все и дело. Не зря призрак говорил тогда Турпу про Марс. Негодяй Картар был все-таки неплохим ученым. Он точно рассчитал, когда Земля будет находиться под знаком Марса, и именно в это время сделал все крыши в городе невидимыми. Невидимые крыши не могли остановить лучи Марса — планеты войн и зла — и люди, открытые этим злым лучам, стали злыми сами.

Единственным, на кого Марс никак не повлиял, оказался бывший бургомистр, поскольку он был сумасшедшим, а на ум сумасшедшего не могло повлиять ничто. Бургомистр целыми днями шлялся по Скворечнику, придумывая какие-то новые шутки, которые доводили следивших за ним санитаров до бешенства. Любимой же его выходкой была игра в птичку. Бургомистр влезал на подоконник и принимался махать руками и кричать:

— Я маленькая птичка. Мое гнездышко за речкой. Там сидят мои маленькие птенчики и ждут свою маму с червячком в клювике. Сейчас, мои хорошие, сейчас я к вам прилечу — и бургомистр делал вид, что хочет вылететь из окна.

Тогда санитары кидались к нему, стаскивали с подоконника, давали тумака, связывали рукава смирительной рубашки за спиной, после чего шутник на время успокаивался. Но не надолго. В запасе у него еще оставались стишки, которые он сочинял и тут же читал санитарам вслух:

И бургомистр принимался горланить арию из «Травиаты». А пел он ее до того отвратительно, что, слушая его, недолго было и самому сойти с ума.

Бургомистр был единственным обитателем Скворечника. Даже поэт Липос больше не появлялся там, чтобы в затворничестве и уединении сочинять новый сборник стихов.

— Мне там больше делать нечего, — говорил Липос с нескрываемой иронией. — Кажется, в Скворечнике уже имеется один поэт.