Света опять вздохнула.

— К сожалению для тебя, эта тема интересна мне. Перестань, пожалуйста, вести себя, как эгоист. Мы же уже говорили об этом. Отпусти. Забудь и отпусти.

Я поморщился. Но ответил уверенно.

— Нет. Не хочу.

— Им непросто, братишка.

— Плевать.

— Они переживали за тебя. И… И переживают до сих пор.

— Страница перевёрнута. ТэЧэКа, — отрезал я.

— Для них не перевёрнута, — Света не собиралась останавливаться. — И, уверена, ты, если захочешь, если найдёшь в себе силы простить, сможешь перевернуть страницу обратно… Они были не ангелами для тебя, я понимаю. Но они навсегда останутся моими родителями. И твоими тоже, как не крути. Мне тяжело видеть их, когда я возвращаюсь домой. Особенно сейчас, когда твоё имя, что называется, на слуху. Мама стала похожа на поникший цветок. Она собирает вырезки из газет, где твои фотографии или статьи о тебе. Она складывает их в альбом и пересматривает ежедневно…

Я скривился, будто сожрал лимон целиком: та, кто говорила мне в лицо, что жалеет, что не сделала аборт, восхищается тем, кем я стал? Ага, конечно.

— …А папа на работе всем рассказывает, как ты сражался в космосе с той… штукой, которая не сходит с экранов телевизоров. И как собираешься сражаться опять.

— Он работает? — презрительно скривился я. — Давно ли? Я думал, он поселился под каблуком.

— Перестать, прошу тебя! — гневно выкрикнула сестра. — Не говори так о моём отце! Он изменился. Он смог взять себя в руки, бросил пить и открыл собственное дело. От тех людей, которых ты знал, не осталось и следа. Мама вообще работу оставила, потому что здоровья нет ни черта. Ей ещё пятидесяти нет, а она валидол пьёт каждый день.

Очень хотелось сказать: "по заслуге и награда". Но что-то меня удержало. Я смотрел, с каким жаром говорит сестра, видел, как она переживает, и решил не усугублять.

— Может, ты всё же дашь им шанс? — продолжила крутить она шарманку. — Напиши. Или хотя бы позвони. Возьми мой телефон, сделай звонок. Поговори с ними. Дай возможность услышать твой голос.

Но убедить меня ей было не под силу. Годы ненависти нельзя вычеркнуть из памяти по щелчку пальцев.

— Ты намекаешь, что я виноват в том, что она жрёт таблетки? Я, а не она сама? Меня маленького к психиатру водили из-за неё. Она уничтожила моё детство. Она и этот бесхребетный слизняк. Может быть осознанно, может быть нет. Сейчас это уже не имеет значения. Важно то, что прощать я никого не собираюсь. Они оба получают то, что заслужили…

— А я? А я за что такое получаю? За что ты наказываешь меня? За что я каждую ночь засыпаю со слезами на глазах? Разве я в чём-то провинилась перед тобой? Разве я виновата, что всё так сложилось?

— Нет, как ты можешь быть виновата? — слова сестры пробили брешь в моей зацементированной обороне. Её я никогда ни в чём не обвинял. Она не виновата, что любили лишь её. Не виновата, что родительского тепла мне не досталось. — Я ж тебя ни в чём не обвиняю. Я ж потому лишь тебя и пригласил.

— Тогда перестань меня наказывать! — она вновь повысила голос. — Сделай первый шаг, помирись с ними. Позволь не только им, но и мне сблизиться с тобой. Иначе у нас ничего не получится. Если ты их не простишь, мы никогда не сможем стать семьёй.

Я посмотрел сестре в глаза и увидел там не только слёзы, но и озабоченность. Возможно, ей действительно непросто. Не только сейчас, но и в далёком Белгороде, где вместе с родителями она пытается наладить быт. И мне было немножко не по себе, ведь я прекрасно понимал, что своим отношением не только отталкиваю её, но и исключаю любую возможность для дальнейшего взаимодействия. Я не испытывал к ней враждебности, ни в чём не обвинял. Но её попытки примирить меня с родителями напрягали. Она делала хуже не только себе, но и мне. Понятное дело, мне бы хотелось увидеть раскаяние в глазах матери и восхищение в глазах отца. Но, думаю, это бы мало на что повлияло, даже если бы я увидел нечто подобное. Тут нужно само время отмотать на двадцать лет назад, чтобы что-то изменилось.

— А я и не желаю быть частью их семьи, — собравшись с духом, ответил я. — Моя семья — мои друзья. Ты тоже можешь стать частью моей семьи. Если пожелаешь, конечно. Если нет, общего языка нам не найти.

— Господи Боже, какой же ты дурак, — видимо, выдержка Свету окончательно покинула. — Поведение незрелого юнца. Мальчишка! Обиженный, ненавидящий мальчишка! Ты готов причинить боль себе, лишь бы от этого было больнее другим. Зачем я вообще с тобой говорю?

— Верно, — согласился я и встал со скамейки. День открытых дверей перестал быть томным. — Зачем принцессе, вокруг которой всегда все суетились, говорить с отщепенцем…

— Балбес! Глупый балбес!

— И это тоже верно. Балбес, потому что переступил через себя и позвал тебя. На хрен мне это было нужно — непонятно. Как всегда, ты сделала только хуже.

— Не я, а ты! Ты всегда делаешь хуже. Всегда делаешь всем больно.

— Прекрасно. На этом давай и закончим, — хоть меня трясло от злости, я нашёл в себе силы оставаться спокойным и спокойно оправил парадный китель. — Езжай домой. Залезай в автобус и проваливай.

— С радостью! — Света вскочила. Глаза блестели злобой. — И не звони мне больше. Я не отвечу, — затем развернулась и торопливо засеменила на каблуках к ближайшему автобусу.

— Не дождёшься! — достойно ответил я, сам себе дал команду "кругом!", сам её выполнил и смело зашагал куда-нибудь. Куда-нибудь, лишь бы подальше отсюда. Подальше от сестры, подальше от озадаченных взглядов, которыми меня награждали случайные зрители. Видимо, они охренели от меня не меньше, чем я сам.

Засекреченная военно-воздушная база. Вечер после встречи с родственниками.

Автобусы увезли с базы всех посетителей, когда стрелки часов перевалили за двадцать ноль-ноль. Счастливые обнимашки вкупе со слезами военная полиция решительно прекращала, раз за разом повторяя, что праздник завершён. И если счастливые родственники не поторопятся, рискуют пропустить свой рейс, свой поезд, свой катер. А то и бронь в одной из фешенебельных гостиниц в Сочи потеряют. Такие аргументы всегда срабатывали, а потому, когда пробили часы, ни одного приезжего гражданского не осталось.

Алексей, Никита и Илья собрались в своей комнатушке. До ужина оставалось совсем немного времени и все трое пришли сменить парадную форму.

Но лицом сиял лишь Илья. Алексей и Никита хмурились и скрежетали зубами.

— Прикиньте, дед держит слово, — Илья рухнул на койку и, улыбаясь, уставился в потолок. — Сказал, что может быть вернётся к преподавательской деятельности.

— Сразу видно военного человека, — буркнул Никита, сел рядом с Ильёй, взял брошюру со столика, но тут же брезгливо бросил её на пол.

— А ты-то чё такой недовольный? — задал вопрос Алексей.

— Нервы вытрепали. Чувствую себя будто обгаженным. Приехали и мозг весь выгрызли.

— Кто?

— Да мои все. И Таня, и остальные… Не поверите, парни, они приехали не просто на меня посмотреть, а попытаться отсюда вытащить.

— В каком смысле?

— В самом прямом. Весь день давили морально, убеждали, что надо отсюда валить. Хотели, чтобы я всё бросил, вернулся домой, устроился на "нормальную" работу, — Никита обозначил пальцами кавычки. — И заботился о семье, как простой обычный семьянин.

— Боятся за тебя, получается, — понимающе закивал головой Илья.

— Да, так и есть, — согласился Никита. — Я с ними весь день сражался. А они не отставали и даже угрожали задействовать админресурс. Представляете? Отец грозился подёргать за ниточки, чтобы меня отсюда выдернуть.

— Срамота, — фыркнул Алексей. После непростого разговора с сестрой он был на взводе. — Эти семьи… Эти трусливые нытики, утверждающие, что переживают за тебя, но, на самом деле, обеспокоенные лишь собственным благополучием. Семья — это кандалы! — заявил он с видом гуру. — Семья вытягивает нервы, делает раздражительным и мешает профессиональному росту.