Нравятся Тугласу и восклицания, восклицательные знаки в конце предложений, начинающихся с междометий «о», «ох», «ах». А еще больше — многократное их повторение: «О муки творчества, превышающие все земные муки! О величайшее счастье!.. О клокотание еще не сотворенных миров в голове!.. О мысли!.. О грызучие черви сомнений!..» (сб. «Песочные часы», II).

Если не считать этих риторико-мелодических приемов, то фраза Тугласа обычно коротка и не перерастает в неудержимый поток. Она либо стоит сама по себе, либо, если выбивается из контекста, рождает параллельную мысль, повторы, в необходимой мере нивелирующие ее. Для этого используются два или более определения, сказуемые, другие второстепенные члены. Ну а иногда бывает и так, что на протяжении целой страницы все предложения начинаются с местоимения «он».

Хотя метр фразы Тугласа и кажется более или менее неизменным, все же при ближайшем его рассмотрении открывается такое ритмическое многообразие, что его трудно было бы свести к двум-трем конкретным схемам. Можно только отметить, что фраза Тугласа начинается не с ударного слога, а как бы приглушенно, чтобы, взяв разгон, окрепнуть через несколько стоп. За главным ударением следует цезура, делящая предложение пополам. Порой цезур две, тогда предложение дробится на три части. «Глаза-незабудки принцессы / мигали в такт бликам солнца. Розоватые мочки ушей / сияли улыбкой на горке подушек. Под покровом ковров / заливались смехом / крохотные пальчики» (сб. «Странствие душ»).

Очевидно и еще одно обстоятельство: насколько Туглас небезразличен к ритму фразы, настолько же он внимателен и к словесной инструментовке. Аллитерирующие слова встречаются почти на каждой странице, особенно много их в поэтических миниатюрах — в этих коротеньких прозаических отрывках, очень напоминающих стихотворения.

Приведенные здесь выводы касаются только тех структурных элементов, которые установимы вполне однозначно и могут быть выражены в определенных стилистических и поэтических категориях. Но это далеко не все. Ведь еще остается ирония Тугласа, доходящая до самоиронии в «Феликсе Ормуссоне» и других произведениях, готовность, если надо, преодолеть себя, изобретательность, способность видеть и раскрывать новое, небывалое, остроумие, проявляющееся то здесь то там, вообще культура мысли, которой так недостает нашей литературе, особенно реалистической ее части.

Туглас улучшил наш стиль во всех отношениях — невзирая на то, что сам он ограничен рамками своей сенсорной натуры и не может писать в  л ю б о м  с т и л е, а только в  с в о е м. Но пусть ему из-за пристрастия к живописно-красочным сторонам действительного и воображаемого мира не дано изображать человеческие характеры, образы из реальной жизни, общество, зато он своими разработками формы неумолимо понуждает к стилистическому самоусовершенствованию и самых закоренелых упрямцев, считающих любые другие аспекты искусства во сто крат важнее его выразительности.

1926

Перевод А. Тоотса.

© «Ээсти раамат», 1984

Когда после некоторого перерыва снова погружаешься в творчество Тугласа, оно сулит всяческую отраду. Прежде всего поражает, как мало здесь явно поблекшего. Внутренний накал произведений и умение писателя находить словесные формулы, надежно фиксирующие мысль, наверняка обезоруживают и тех, кто не во всем солидарен с концепциями автора. А как часто встречаются ну совсем вроде бы тривиальные наблюдения, зато насколько метко и точно они изложены! С особым вниманием читаются, конечно, те страницы, которые как будто написаны не по твоему «заказу», а напротив, рождают возражения. Нередко тебе внушаются и вовсе непривычные настроения, такие далекие и неожиданные, что они импонируют уже своей новизной. В довершение всего еще эта фантастика, никогда особенно не волновавшая тебя: она удивляет своей бесцельностью, и все-таки ее метаморфозы навевают мысль — кто знает, а не кроется ли за всем этим нечто такое, о чем не ведает даже сам автор…

Так или иначе, но попав в лабиринт идей Тугласа, ощущаешь на каждом шагу, что все вокруг значительно и интересно, а вверху, над головой — бездонное небо. Здесь нет общих мест, банальностей расхлябанности, ибо автор одинаково требователен как к себе, так и к читателю. И до чего же мало встречается таких страниц, которых писателю пришлось бы впоследствии стыдиться!

Когда снова свыкнешься с этим миром, освоишься со всеми видениями, метаниями, грезами, настроениями, догадками автора, рано или поздно ты задашь себе вопрос: а какова главная побудительная сила, тот исконный внутренний импульс, который понуждает писателя сплавлять все эти обрывки сновидений и реальной действительности, непосредственно пережитого и вычитанного где-то именно таким, а не иным образом? Где искать ключ к пониманию туманных видений и настроений писателя? Правда, все то, что автор счел нужным сказать о процессе и характере своего творчества, ясно изложено им в предисловиях его книг и многочисленных эссе. Только достаточно ли этого? Все ли можно осветить даже яркими лучами авторского самоанализа? И вот уже любознательность подталкивает нас искать какое-нибудь приоткрытое оконце, какую-нибудь случайно не захлопнувшуюся калитку.

Одним из решающих поворотных моментов в жизни Тугласа, безусловно, было его переселение в город как раз в пору возмужания. Соприкосновение восприимчивой души с миром совершенно иных идей, раскрывшее глаза на многое, давшее пищу юношескому негативизму и критическому отношению не только к произволу властей, но и ко всему окружающему обществу и среде, вынуждает его решительно отвернуться от воспоминаний деревенской жизни. В этом неожиданном освещении вся прошлая сельская жизнь среди бесчисленных знакомых и родственников, с псалмопениями в православной церквушке и русификаторскими потугами в министерской школе, непременно должна была показаться темной и дикой. Нет сомнения, что последствия такого резкого и коренного перехода затронули и глубинные структуры души, подсознание писателя. Он больше не хочет иметь дела с удручающими воспоминаниями молодости. Из самого раннего детства, обычно дающего столь богатый материал, в творчестве Тугласа нашли отражение лишь немногочисленные обрывки впечатлений. «Воспоминания прошлого! — восклицает он в сборнике «Песочные часы». — О, как они поднимаются туманными тенями со дна души и наполняют сердце щемящей тоской, ожиданием и надеждами! Это оплакивание рассеявшихся детского неведения, детской веры и утраченного Вифлеема, которые уже не вернуть, д а  и  н е  х о ч е т с я  у ж е  в о з в р а щ а т ь… П р о ч ь, ч е р н ы е  т е н и  м и н у в ш е г о…» (разрядка моя. — И. С.). Сердце Тугласа пронизывает в ту пору (1906) «шум нового водопада», а «голова гудит от ударов нового колокола». В написанной годом позже новелле «Мидия» этим неприятием былого и жаждой нового наделяется молодая девушка. Здесь происходит такое же сведение счетов с прошлым, родственниками и родителями: «Родня — она была где-то там, далеко, за лесами и болотами: бобыли, батраки да волостные нахлебники, тупые и неотесанные, нищие и презренные». Летние каникулы Мидия проводит в деревне, у своих родителей, где она сталкивается с «убогостью, нелепостью и бессмысленностью жизни», проникается ненавистью к «своим жалким и глупым родителям». Точно так же Ормуссон в «Поэте и идиоте» не хочет узнавать при встрече школьного товарища, ибо он «старался  з а б ы т ь  в с е  н е п р и я т н о е, с в я з а н н о е  с  п р о ш л ы м». Он испытывает буквально физическую боль при виде жителей родного города и «их несусветной глупости».

Юргенс из «Золотого обруча» также возвращается домой издалека, намереваясь покончить со всеми прежними делами, «чтобы и  в с п о м и н а т ь  о  н и х  б о л ь ш е  н е  п р и х о д и л о с ь». У порога некогда родного дома он осознает, как чужды его сердцу «эти пни и камни». Даже Курдис из фантастической «Морской девы» чувствует себя на острове чужаком: «Его занесла сюда какая-то неведомая сила, занесла одного, без родных, без близких. Ребенком его подобрали в море… Лишь бы разыскать где-нибудь свою мать!» Другой скиталец, заброшенный на остров, — главный герой новеллы «На краю света», на примере которого я в свое время анализировал мотив «поиски пропавшей матери», — возвращается после долгого отсутствия в родную деревню и встречает там «одни лишь пустые лица, одни лишь тени». Ему невыносимо находиться среди них, поэтому он снова берет в руки посох странника: «Слишком много минуло лет. Нет у меня дома». И наконец, Феликс Ормуссон. «Что связывает меня с жизнью? — спрашивает он. — Ни родные, ни товарищи — никто! У Вертера была хоть мать, были братья и друзья, а разве мне дано иметь что-нибудь подобное! Похоже, я и родился-то на свет без родителей».