Да, такие люди только и способны, что разорять. Но, может быть, лет через пятьсот их потомки будут рыться в этих развалинах уже из других, из археологических побуждений. Надеюсь, что именно благодаря нашему наследству развитие их окажется столь быстрым. Но до тех пор!

Мальчиком и я любил читать книги об опасных путешествиях и приключениях. И особенно глубоко проникался угнетающим чувством оторванности от всякого культурного общества. Между ним и тобой тысячи и тысячи километров, а сам ты в каких-нибудь дебрях первобытного леса, или в пустыне Гоби, или на острове, затерянном среди океана. Ты один на один с окружающим тебя враждебным миром. Хотелось бы убежать к себе подобным, но расстояние до них так огромно, что даже мысль преодолевает его с трудом. И никто-никто не подозревает о твоем положении!

Возмужав, я понял, что распространение цивилизации по всему земному шару почти устранило подобную опасность. Не осталось больше никаких людоедов, да и хищников сильно поубавилось. В первобытных лесах прорублены просеки и построены туристские отели, в пустынях проложены шоссейные и железные дороги, и нет на земле такой точки, куда не мог бы прилететь самолет и где не было бы слышно радио.

Угнетающее чувство оторванности и одиночества становилось литературным понятием.

Тогда нельзя было и предположить, что это ощущение безопасности, порожденное цивилизацией, вскоре окажется иллюзорным. Больше того: что через самые развитые страны снова придется путешествовать годами, притом подвергаясь неслыханным опасностям. И еще больше: что все это мне придется испытать на собственной шкуре. Последние годы шаг за шагом подвели меня к усвоению этой истины. Теперь я ощущаю ее почти как нечто вещественное, нечто осязаемое.

Быть совсем беззащитным перед огромными расстояниями и одиночеством, быть вдали от всех себе подобных, быть полностью предоставленным только своим силам — это убийственно, от этого сжимается сердце, цепенеет душа!

Пусть мое новое окружение и не грозит мне немедленной смертью, пусть у меня завяжутся с ним дружеские отношения — это все же не избавит меня от гнетущего одиночества. Ведь я попаду не в современное себе общество, а в мир каких-то страшилищ. До конца дней своих мне предстоит оставаться в духовном смысле единственным белым среди чернокожих, вращающихся совсем по иной орбите развития, чем я. Это молодое, сильное, грубое, но в то же время старое и робкое племя. Над ним властвуют такие предрассудки, религиозные представления и нормы принуждения, от которых мы избавились уже столетия назад. Переживать все это снова — нет, не хочу!

Но такого, каков я есть, они тоже в покое не оставят. Для этого первобытное общество слишком недоверчиво и эгоистично. Оно терпит лишь себе подобных. Оно знать не знает и не признает личности. Зачем же я до сих пор так судорожно отстаивал свое существование? Нет, больше мне нельзя тут оставаться. Надо уходить, пока не поздно!

Меня все еще тянет на север, в те края, — тоска эта, словно колющая боль. Я уж десятки раз себе втолковывал, что для тамошних условий существования у меня слишком мало сил, но тоска от этого не проходит. А кроме того, мне все снова и снова мерещится, что там не все еще пошло прахом. Там люди и в прежнее время не жили так скученно, а потому психозы и прочие беды не отличались там такой массовостью. Нервные узлы цивилизации не были там такими незащищенными.

Подумать хотя бы об одной тамошней природе! Вечная зелень и симметрия елей — это ли не символ разумности, последовательности и непоколебимой серьезности. Это успокаивает и придает смелость. Где-то в тамошних лесах должны отыскаться такие же люди, как и я, — разве что более сохранившиеся, не настолько измученные, не доведенные до отчаяния.

Вот потому-то я и хочу отправиться туда попытать счастья. Хочу нагрузить осла, взять за повод козу и двинуться. Не знаю, долго ли я буду идти и далеко ли доберусь, но ничего другого мне не остается.

Я предвижу, какие меня ждут опасности и препятствия. Разбитые и заросшие дороги без мостов, разрушенные придорожные города, либо безжизненные, либо — что еще опаснее — сохранившие какую-то анархическую жизнь. Голод, непосильная усталость, вполне вероятные болезни — да, все это так! Но возможен и счастливый исход!

За два дня я покончил со сборами. А потом все вдруг мне показалось пустым и вздорным, как это всегда бывает перед переездом. Чтобы убить оставшееся время, я отправился в последнюю прогулку по городу, словно желая нанести прощальные визиты.

Прежде всего я прошелся по огороду, останавливаясь около каждой грядки, чтобы взглянуть, как поспевают некоторые овощи. А затем вдруг поймал себя на том, что окучиваю бобы и выпалываю сорную траву. Зачем это нужно? Ведь огород одичает, как уже одичало вокруг все остальное. Овощам уже не расти для меня. И я отвернулся в сторону…

Потом я обошел знакомые места в городе, посидел в сквере на поваленном памятнике, постоял перед некоторыми зданиями, вспоминая, что каждое из них дало мне. Охваченный чувством благодарности и даже растроганности, я в конце концов начал сожалеть, что расстаюсь со всеми этими богатствами, единственным хозяином которых я был по меньшей мере год.

Мне не очень-то хотелось задерживаться, но когда я сидел на холме Сан-Эльмо, вдруг начало темнеть. Я следил, как погружаются во тьму развалины, силуэты гор и море, и поневоле залюбовался этим красивым зрелищем. Все вокруг словно затянулось мягкой, нежной вуалью, сквозь которую пробивался лишь свет лунного серпа и огоньки звезд. Мой взгляд остановился на Полярной звезде, мерцавшей над самым горизонтом. Она словно приковала меня к себе, резко выделяясь среди всех остальных огоньков безбрежного небосвода. Ее лучи сияли холодным блеском, словно проходили сквозь хрусталь, они сверкали вокруг звезды ярким венцом, и мне казалось, будто я слышу их серебристый звон. Волнами струился какой-то бодрый и томительный, берущий за сердце и влекущий вдаль напев. Все это было настолько прекрасно, что я забыл, где я, что я и какое сейчас время…

Последнюю ночь я еще проведу под кровом своего здешнего жилья. А завтра на рассвете отправлюсь в дорогу.

Перевод Леона Тоома.

КРОВЬ ВИКИНГОВ{39}

Маленький каботажный пароходик пыхтя приближался к гавани. Здесь был лишь причал на ветхих сваях, посеревший от времени, да красноватое строение на берегу, напоминавшее сарай. У строения брала начало заросшая травой дорога, она огибала бурый скалистый бугор, а дальше терялась в лесу, который покрывал, по-видимому, весь остров.

На причале, да и на всем берегу, не было видно ни души, кроме седого как лунь старика с берестяной торбой на спине. Он стоял с покорным видом, уставив свои серые водянистые глаза на приближающееся судно. Кто знает, видел он пароход или нет, не мерещилось ли ему на воде что-нибудь совсем другое. В его жилах, возможно, текла кровь викингов, в его душе звучали голоса по меньшей мере пятидесяти поколений. Но его движения и лицо изобличали в нем лишь обитателя прибрежного островка, человека пастбищ. А теперь вдруг ему приходится куда-то тащиться со своей берестяной торбой — кхе-кхе, подумать только, — пускаться в плавание…

С борта парохода чуть ли не свисал похожий на выдру коротконогий человек, одной рукой он держался за покатую крышу палубной надстройки, другой раскачивал потрепанный канат.

— Ахой! — крикнул он и швырнул конец на причал.

Петля шлепнулась на бревна, отскочила от них и перевернулась на другую сторону.

— Ахой! — снова крикнул человек-выдра.

Только тут берестяная торба очнулся и заметался. Он вцепился обеими руками в конец и натянул петлю на деревянную тумбу. Кряхтел и пыхтел он при этом, как медведь. И в то же время чувствовал, что для успешного завершения плавания и в нем тоже есть нужда. Кхе-кхе!..