Затем я снова ложусь, закрываю глаза и прошу о белом сиянии, которое окружило бы меня, Хаунди и весь Бруклин, а потом, для верности, всю страну и весь мир. Я благословляю всю планету. Повсюду возникают маленькие звездочки.

Ангел смерти взмывает к высокому потолку, кружит под ним и размещается в трещине на штукатурке, похожей на собачий нос. Наверно, она всегда была самой моей любимой.

Рядом со мной чуть шевелится и постанывает во сне Хаунди. Потом он садится и исполняет свой ежеутренний прочищающий горло эпический ритуал, включающий в себя лающие и фыркающие звуки. Они такие громкие, что вполне могли бы остановить дорожное движение.

Это всегда заставляет меня смеяться, потому что создается такое впечатление, будто Хаунди состоит исключительно из мокроты и старых табачных изделий его растраченной впустую юности, хоть мне и довелось узнать, что он сделан из морской воды, крепкого кофе и клешней омаров.

Когда он прокашливается, я тянусь и начинаю потирать ему спину, а он оборачивается и обращает ко мне взгляд, который я толком не могу прочесть, и это странно, потому что я способна понимать все взгляды Хаунди. Так было всегда. Он самый незагадочный из всех мужчин на этой планете, вот почему между нами все неизменно так славно. Хаунди смотрит на меня.

— Ты же не собираешься выздоравливать, ведь так?

— Не знаю. Я думаю, что чудо до сих пор возможно. Всякое случается.

— Она становится больше. Ты дала опухоли имя, и теперь она увеличивается. Как тебе кажется, может быть, ты ее слишком любишь? Ты же ее поощряешь. — Тут он качает головой. — Только послушай, как я заговорил! Как будто все это действительно может быть правдой. Бликс! Какого черта ты не можешь использовать свои… как их… свою власть, чтобы остановить это?

— Ох, Хаунди, пупсик, всем в конце концов предстоит совершить переход, и я сделала, что могла, но, может быть, мы должны признать, что мне суждено уйти из-за Кассандры. Иди сюда, большой мой старикан, дай я полюблю тебя минуточку.

Он отказывается, но сам пододвигается ближе и вцепляется в меня. Готова поспорить, в молодости он был прекрасным образцом мужчины, потому что до сих пор остается самым сильным, широкоплечим, мягкоухим, краснощеким и ясноглазым среди большинства людей, которые только встречаются в современной жизни. Как-то раз он сказал мне: «Знаешь, в молодости у меня был отличный пресс, такие кубики», а я ответила; «Неприлично старику хвастать всякими кубиками и пирамидками».

На самом деле он до сих пор очень красивый мужчина.

— Почему ты хочешь меня покинуть? — говорит он задыхающимся голосом, и я на минуту теряю дар речи. Просто круговыми движениями растираю ему спину, крепко закрыв глаза и упиваясь им — его запахом, тем, как играют его мышцы от моих прикосновений, стесненным дыханием, вздымающим его грудь.

Это, думаю я, и есть моя жизнь. Я живу свою жизнь. Прямо сейчас, сию минуту. Это мгновение, которое у нас есть.

Я глажу Хаунди по голове и заглядываю глубоко в его глаза. Это не ответ. Я не хочу покидать его, но верю, что мы все творим нашу собственную реальность, так что, должно быть, я сама это спланировала. Представить не могу, почему все пошло именно так, да и, по правде говоря, больно даже пытаться это сделать. Мне известно лишь, что от некоторых болезней не суждено исцелиться и что мы с Хаунди — и с Марни тоже, и со всеми, кого я знаю, — вовлечены в некий танец душ и находимся в этом мире, чтобы помогать друг другу. Об этом я сообщаю Хаунди, и он целует меня, а потом уже обычным голосом говорит, что я его самая любимая идиотка и, может быть, могу навести такие чары, чтобы омары сами повыпрыгивали из моря и ему не пришлось ловить их для сегодняшней вечеринки; а еще, может быть, пока суд да дело, я смогу навести другие чары, чтобы у него перестала болеть спина и чтобы мы оба вечно жили в этом идеальном маленьком доме, который каждый день грозит обрушиться на нас, но до сих пор этого не сделал.

— О’кей, я постараюсь, чтобы омары сами к тебе пришли, — обещаю я. — А еще у меня есть один новый план, о котором я тебе ничего не рассказывала, но ты должен о нем узнать.

— Надеюсь, это насчет того, что ты не умрешь.

— Тсс. Я думаю, что Марни и Патрику суждено быть вместе. Я над этим работаю.

Он лишь чуть-чуть отстраняется.

— Марни и Патрику? Ты в своем уме?

— Нет, послушай, она же создана для Патрика. Я в этом убеждена. Им предопределено стать парой. Потому-то все это и произошло, Хаунди. Абсолютно все. И мое знакомство с Марни на вечеринке, и то, что Патрик задолго до этого поселился у нас в доме. Кто знает, как давно все это началось?

— Ох нет, — говорит он. — Зачем ты это делаешь, Бликс?! Ты же не хочешь, чтобы бедный Патрик мучился еще сильнее, чем сейчас.

— Мучился? Любовь — это не мучение, — твердо заявляю я ему. — Поверь мне, эти двое подходят друг другу, они — пара. Я знала это с того момента, как увидела ее, просто не понимала, что знаю.

— Бликс…

— Хаунди?

— Он не хочет любви. Он подранок. — Хаунди встает с кровати, притворяясь старым брюзгой. — Патрик просто хочет, чтобы его оставили в покое.

— Это самое нелепое, что ты когда-либо мне говорил. Все хотят любви, а те, кто с виду хотят ее меньше всех остальных, на самом деле больше всего в ней нуждаются. Помнишь, как ты пришел ко мне в первый раз? А? Помнишь? Ты не знал, что хочешь любви.

— Да, но при всем уважении к твоим сводническим способностям, давай все же не забывать, что Марни замужем за Ноа. Как насчет этого? Ей нужен Ноа.

— Ну, она действительно за него вышла. Да ведь он ее бросил. Пути вселенной неисповедимы, Хаунди, и я знаю, что делаю. Ты просто должен мне довериться.

Я обхватываю себя руками и смеюсь.

Он начинает трясти кистями в воздухе вокруг собственной головы, словно отгоняя докучливую мошкару, в разговорах подобного рода он дальше этого не заходит. И конечно, к тому времени он уже натянул на себя одежду и идет к дверям спальни, снова ворча, что, мол, ему надо добывать омаров, и я напоминаю, что Гарри сказал, что принесет омаров сам, а потом говорю:

— Ну ладно, ты! Я думаю, что тебе нужно вернуться в постель ради знака особого внимания.

— Бликс, мне не хочется.

— Ну Хаунди-и-и-и-и-и…

— Нет.

— Ну пожа-а-а-а-алуйста…

— Нет, нет и нет. — Он уже снова стоит в дверях спальни, пытаясь скрыть улыбку.

Я делаю движения, будто рассыпая вокруг некий волшебный порошок. И маню его к себе пальцем.

Хауунди-Хаунди-Хаунди!

— Проклятье, Бликс, что ты со мной делаешь?

— Ты зна-а-а-аешь!

Ом подходит к кровати, я тянусь к нему, задираю рубашку и расстегиваю только что застегнутые им штаны-карго.

— Бликс, ты… ты не… ох-х-х-х-х! — И Хаунди опускается на кровать, вернее, шлепается на нее и смеется от изумления, так что я переворачиваю его и оказываюсь с ним нос к носу, а потом — и это требует усилий, доложу я вам — взгромождаюсь сверху и сижу, оседлав его. И медленно, очень медленно в Хаунди возвращается свет, и он отдает себя мне. Это почти то же самое, что пассеровать грибы — наступает момент, когда они сдаются, уступают, и тогда алхимическая реакция завершается.

Вот так мы с Хаунди творим любовь. Грибы в ковшичке.

Мы творим ее уже давно, толстый и худая, болезнь и здравие, и все такое. Никогда не знаешь, какой миг станет для тебя последним.

Он не был ни моей первой любовью, ни второй, ни третьей, ни четвертой, ни, может быть, даже тридцать четвертой. Но Хаунди, как я теперь понимаю, — простой, честный, прямой Хаунди — главная любовь моей жизни.

И когда я говорю ему об этом, он крепко зажмуривается, а потом снова открывает глаза, и свет его любви почти ослепляет меня.

Приходит Лола, чтобы помочь мне с подготовкой поминок. Пока я мою миски и подносы, она вынимает бумажные гирлянды, короны и конфетти, оставшиеся от нашей прошлой гулянки в начале лета.

— Даже не знаю, — говорит она, — мне почему-то кажется, что гирлянды на поминках как-то неуместны, ведь правда?