Джозеф опустился на колени и увидел на стволе прорезанный по кругу глубокий желоб.

– Что это? – воскликнул он в ужасе.

Томас грубо рассмеялся.

– Бертон окольцевал твое дерево! Изгоняет дьявола.

Пальцами Джозеф яростно отгреб землю и обнажил весь поврежденный ствол.

– Неужели ничего нельзя сделать? Что, если замазать дегтем?

Томас печально покачал головой:

– Сосуды перерезаны. Ничего не исправить. – Он помолчал. – Разве что догнать Бертона и выбить дурь.

Джозеф сел на землю. Теперь, когда страшный умысел свершился, внезапно навалилось гнетущее спокойствие, тупое нежелание судить и принимать решения.

– Вот, значит, что он имел в виду, когда говорил, что прав?

– Думаю, да. Очень хочется разобраться с ним по справедливости. Прекрасное было дерево.

– Он не был уверен, что поступает правильно, – заговорил Джозеф очень медленно, как будто выуживая из бездонного тумана слово за словом. – Нет, совсем не был уверен. Такое коварство не в его натуре, и расплата непременно придет.

– Неужели ты ничего с ним не сделаешь? – изумленно спросил Томас.

– Нет. – Спокойствие и горе стали такими огромными, что сдавили его грудь. Одиночество превратилось в замкнутый, непроницаемый круг. – Он сам себя накажет. У меня наказания нет.

Джозеф поднял глаза к еще зеленому, но уже мертвому дереву, долго смотрел на него, а потом повернулся к сосновой роще на гребне холма и подумал: «Надо сходить туда, вдохнуть свежесть и силу этого волшебного места».

В долину вполз холод поздней осени; уже много дней высоко в небе висели мрачные серые облака. Элизабет остро ощущала приближение зимы; не хватало лишь неистовства гроз. Она часто выходила на крыльцо и смотрела на дуб. Листья уже поблекли и ждали дождя, чтобы вместе со струями воды упасть на землю. Джозеф больше не обращался к дереву: лишившись жизни, дуб потерял место в его сердце. Он часто ходил по склонам холмов среди сухой ломкой травы – с непокрытой головой, в рубашке, джинсах и черной жилетке. То и дело смотрел на пустые облака, глубоко вдыхал сухой воздух и не ощущал ничего, что могло бы хоть немного успокоить его.

– Эти облака не несут дождя, – делился он с Томасом. – Это всего лишь высоко поднявшийся из океана туман.

Весной Томас поймал двух птенцов ястреба и сейчас мастерил для них колпачки, чтобы охотиться на свистевших в небе диких уток.

– Еще не время, Джозеф. Знаю, что в прошлом году дожди пришли рано, но слышал, что в этих краях они редко начинаются до Рождества.

Джозеф нагнулся, поднял пригоршню мягкой словно зола пыли и пропустил ее сквозь пальцы.

– Чтобы природа ожила, нужны очень долгие и сильные дожди. Лето выпило воду из самой глубины земли. Заметил, как обмелел колодец? Даже ямы в реке пересохли.

– Там пахнет мертвыми угрями, – заметил Томас. – Смотри! Этот кожаный колпачок надевают на голову ястреба, чтобы он ничего не видел до момента охоты. Так охотиться лучше, чем стрелять в уток.

Пока он прилаживал колпачок, птица рвала когтями его толстые перчатки.

Ноябрь пришел и ушел без капли дождя. От тревоги Джозеф почти перестал разговаривать. Ездил от ручья к ручью и обнаруживал пересохшие русла. Глубоко ввинчивал в землю ручной бур и вытаскивал, не найдя и следа влаги. Травяной покров увядал; холмы становились серыми, если не считать блестевших на солнце белых кремней. В середине декабря облака развеялись, и небо прояснилось. Выглянуло теплое солнце; долину посетил призрак лета.

Элизабет видела, как похудел от переживаний муж. В побелевших глазах застыла боль. Чтобы чем-то его занять, она старалась придумать мелкие домашние дела. Просила смастерить новый шкаф, новые вешалки для одежды; пришло время приготовить для малыша высокий стульчик. Джозеф принимался за работу и справлялся прежде, чем Элизабет успевала придумать новое поручение. Она отправляла его в город за покупками, и он возвращался на загнанной, тяжело дышавшей лошади.

– Зачем ты спешил? – удивлялась она.

– Не знаю. Боялся, что в мое отсутствие что-нибудь случится.

В сознании его медленно поднималось тягостное предчувствие беды – неотвратимо подступавшей засухи. Пыльный воздух и неизменно высокие показания барометра усиливали страх. Люди на ранчо начали болеть. Дети целыми днями сопели. Элизабет замучил кашель, и даже никогда не знавший недомоганий Томас ложился спать с компрессом из черного чулка на горле. Но Джозеф становился все суше и крепче. Под тонкой оболочкой коричневой кожи теперь рельефно проступали шейные и челюстные мышцы. Руки не знали покоя, постоянно теребя то прутик, то карманный нож или бесконечно оглаживая бороду и закручивая внутрь ее концы.

Он смотрел на свою землю и видел, как земля умирает. Бледные холмы и поля, пыльно-серый шалфей, голые камни – все это пугало. Не менялась только черная сосновая роща на вершине гребня. Она по-прежнему мрачно размышляла о чем-то своем.

Элизабет постоянно хлопотала по дому. Алиса уехала в Нуэстра-Сеньора, чтобы утвердиться в положении несчастной женщины, чей муж непременно когда-нибудь вернется. Свой крест она несла с достоинством, а ее матушка чинно принимала комплименты относительно выдержки и приличествующей случаю грусти дочери. Каждый день Алиса начинала так, словно Хуанито приедет вечером.

Без помощницы вся работа свалилась на плечи Элизабет. С раннего утра и до поздней ночи она нянчила ребенка, готовила, мыла посуду и стирала. Время до брака вспоминала редко, туманно и с неизменным презрением. По вечерам, сидя рядом с Джозефом, пыталась восстановить чудесную близость, существовавшую между ними до рождения сына. Рассказывала о детстве в Монтерее, хотя те далекие события уже казались нереальными. Беседовала с мужем, пока тот мрачно смотрел в светившийся сквозь маленькие печные окошки огонь.

– У меня была собака, – поведала Элизабет однажды. – Ее звали Камилла, и это имя казалось мне самым чудесным на свете. Я знала девочку, которую тоже звали Камилла, и имя очень ей шло. Ее кожа была нежной, как камелия, поэтому я назвала собаку в ее честь. А она ужасно рассердилась.

Рассказала Элизабет и о том, как некий Тарпи застрелил незаконно захватившего его землю человека, и его повесили на дереве, на берегу. Рассказала о суровой худощавой женщине, державшей маяк на Пойнт-Джо.

Джозеф любил слушать ее мягкий голос, хотя почти не понимал слов, а просто брал жену за руку и без конца гладил каждый палец.

Иногда Элизабет пыталась убедить мужа в безосновательности его страха.

– Не тревожься о дожде. Дождь обязательно придет. Даже если в этом году много воды не выпадет, на будущий запас восполнится. Я знаю этот край, милый.

– Но потребуются очень долгие дожди. Если они вот-вот не начнутся, просто не хватит времени. Мы не увидим дождя в этом году.

Однажды Элизабет сказала:

– Хочу снова прокатиться верхом. Рама говорит, что уже можно. Поедешь со мной, милый?

– Конечно, – согласился Джозеф. – Начинай с небольших расстояний, тогда вреда не будет.

– Было бы хорошо вместе отправиться в сосновую рощу и вдохнуть аромат хвои.

Он посмотрел на нее внимательно.

– Как раз собирался туда съездить. Надо посмотреть, пересох ли тот ручей, как все остальные.

При воспоминании о круглой поляне его глаза ожили. В последний раз камень выглядел таким зеленым…

– Там должен быть глубокий родник; не верю, что он может пересохнуть.

– А у меня совсем другая причина для этой прогулки, – со смехом призналась Элизабет. – Кажется, я уже что-то об этом говорила. Я однажды обманула Томаса и поехала в рощу, когда носила нашего Джона. Случайно попала на ту поляну, где лежит огромный камень и течет ручей. – Она нахмурилась, стараясь вспомнить подробности. – Конечно, во всем, что случилось, виновато мое состояние. Я была слишком чувствительной и пугливой.

Она посмотрела на мужа и встретила его пристальный, заинтересованный взгляд.