В эти минуты Джозефа переполняла радость: в душе росло понимание единства собственной природы с природой земли. Он вспомнил, что Томас уехал в Нуэстра-Сеньора, так что гроб придется сколачивать одному, и пустил лошадь рысью. Он попробовал понять, каким был Бенджи, но вскоре отказался от этой попытки, так как ничего не получилось.

Подъехав к загону, он увидел, что из трубы дома Томаса поднимается дым, расседлал коня и аккуратно повесил упряжь на место.

«Элизабет сейчас у Рамы», – подумал Джозеф и поспешил к молодой жене.

Зима пришла рано. Уже за три недели до Дня благодарения, по вечерам, горные вершины краснели у океана, а назойливый колючий ветер пронизывал долину, по ночам завывал на углах домов и хлопал ставнями, а внезапные порывы словно недружно шагающие солдаты поднимали на дорогах пыль и опавшие листья. Дрозды сбивались в стаи и улетали щебечущими облаками; голуби некоторое время грустно сидели на заборах, а с наступлением ночи исчезали. Весь день утки и гуси чертили в небе безошибочно направленные на юг стрелы, а в сумерках устало кричали и высматривали с высоты зеркало воды, где можно было бы отдохнуть. Однажды ночью в долину Пресвятой Девы пришел мороз, сразу окрасив ивы в желтый цвет, а кизил – в красный.

И на земле, и в небе шла неутомимая, поспешная подготовка к зиме. Белки самоотверженно трудились в полях, запасая в спрятанных под землей складах в десять раз больше провизии, чем требовалось, а у входа в норы седые старейшины сердито верещали, распоряжаясь урожаем. Лошади и коровы утратили блестящую летнюю шкуру и отрастили плотный зимний ворс, а собаки выкопали неглубокие ямки, чтобы спать, спрятавшись от ветров. И все же, несмотря на общую суету, печаль, подобная голубому дымному туману, закрывающему холмы, наполняла долину. Шалфей потемнел, став лилово-черным. С виргинских дубов дождем опадали листья, хотя деревья по-прежнему упрямо сохраняли крону. Каждый вечер небо над океаном горело, тучи собирались и строились рядами, наступали и отступали в предзимних маневрах.

На Ранчо Уэйнов тоже шла неустанная работа. Трава была убрана, и амбары доверху наполнились сеном. Пилы трудились над дубовыми бревнами, а колуны исправно превращали чурбаки в дрова. Джозеф руководил работой, а братья с готовностью выполняли распоряжения. Томас строил сарай для инструментов, смазывал лемех плуга и зубья бороны. Бертон проверял крыши, чистил упряжь и седла. Общая поленница уже выросла высотой с дом.

Дженни проводила мужа в последний путь. Бенджи похоронили на склоне холма, в четверти мили от фермы. Бертон смастерил крест, а Томас окружил могилу невысокой белой оградой с калиткой на железных петлях. Некоторое время Дженни каждый день собирала цветы и относила на могилу, но довольно скоро даже она стала реже вспоминать Бенджи и заскучала по дому и родным. Она думала о танцах, о снеге, о том, как стареют родители. И чем больше думала, тем острее сознавала необходимость своего присутствия рядом. К тому же теперь, без мужа, новый край внушал ей неуверенность и растерянность. Поэтому однажды Джозеф увез ее в бричке, а все остальные Уэйны помахали на прощание. Все имущество Дженни уместилось в дорожной корзинке – включая память о Бенджи: его часы на цепочке и свадебные фотографии.

В Кинг-Сити Джозеф стоял рядом с Дженни на железнодорожной станции, и она тихо плакала – оттого, что покидала дом и семью, но еще больше от страха перед долгим путешествием.

– Когда-нибудь вы все приедете на родину, правда? – спросила она.

Торопясь вернуться на ранчо, потому что мог пойти дождь – а пропустить его не хотелось, – Джозеф ответил:

– Да, конечно. Обязательно навестим родные края.

Алиса, жена Хуанито, горевала куда глубже Дженни. Она совсем не плакала, а только сидела на крыльце своего дома и мерно раскачивалась. Алиса ждала ребенка; к тому же она очень любила и жалела Хуанито. Так она проводила много часов подряд – раскачивалась, что-то бормотала, но никогда не плакала. В конце концов Элизабет взяла ее в свой дом и определила работать на кухню. Алиса немного повеселела и даже начала разговаривать – особенно когда мыла посуду, стоя далеко от раковины, чтобы не потревожить будущего ребенка.

– Хуанито не умер, – однажды уверенно заявила она, обращаясь к Элизабет. – Когда-нибудь он непременно вернется, и наутро жизнь станет такой же, как прежде. Даже забуду, что он когда-то уезжал. Знаешь, – добавила она гордо, – отец просил вернуться домой, но я отказалась. Решила остаться здесь и ждать Хуанито. Ведь он вернется сюда.

Она то и дело расспрашивала Джозефа о муже:

– Думаете, он вернется? Уверены, что вернется?

Джозеф неизменно отвечал чрезвычайно серьезно:

– Сказал, что вернется.

– Но когда, когда, по-вашему, это случится?

– Может быть, через год, а может быть, через два. Придется подождать.

И Алиса возвращалась к Элизабет.

– Наверное, когда Хуанито вернется, ребенок уже научится ходить.

Элизабет приняла новую жизнь и постаралась измениться, чтобы соответствовать ее условиям. Две недели она ходила по дому, хмурилась, заглядывала во все углы и составляла список вещей, которые следовало заказать в Монтерее. Домашние дела быстро стерли из памяти первый вечер наедине с Рамой. Только иногда Элизабет просыпалась среди ночи в ледяном страхе оттого, что рядом в постели лежит мраморный идол, и прикасалась к руке мужа, чтобы убедиться, что его рука теплая. Рама оказалась права. Тем вечером дверь распахнулась, а потом захлопнулась. Больше они никогда не разговаривали настолько откровенно. Рама оказалась хорошей учительницей и тактичной женщиной, потому что умела показать, как нужно управляться с домашними делами, не критикуя неопытность и неловкость ученицы.

Когда прибыли заказанные вещи: ореховая мебель, красивая посуда и прочее; когда все было расставлено и развешено по местам: полка для шляп, зеркала, легкие кресла, широкая кровать из клена и высокое бюро, – тогда в гостиной установили новую закрытую печь – с блестящей черной облицовкой, узорной дверцей и серебристыми, сияющими никелем деталями. Но вот наконец обустройство дома завершилось; взгляд Элизабет утратил тревогу, а лоб разгладился. Она начала петь испанские песни, которые выучила в Монтерее. Когда Алиса приходила работать, они с удовольствием пели вместе.

Каждое утро Рама являлась поговорить – всегда по секрету, ибо секреты переполняли Раму. Она объясняла тонкости брака, которых Элизабет не знала, потому что взрослела без матери. Рассказывала, что надо делать, чтобы родился мальчик, и что – чтобы родилась девочка. Конечно, эти методы не считались абсолютно надежными; порою подводили даже они, но, поскольку никакого вреда не причиняли, стоило попробовать. Рама знала сотню примеров, когда старинные поверья оправдывались. Алиса тоже внимательно слушала, а порою возражала:

– Неправильно. У нас делают по-другому. – И подробно объясняла, что следует предпринять, чтобы курица, которой только что отрезали голову, не хлопала крыльями: – Сначала начертите на земле крест. А как только голова упадет, осторожно положите курицу на крест, и она будет лежать тихо, потому что знак святой.

Рама попробовала, убедилась, что так и есть, и с тех пор начала относиться к католикам терпимее, чем прежде.

Это было хорошее время, полное тайн и ритуалов. Элизабет любила наблюдать, как Рама приправляет жаркое. Она пробовала, чмокала губами и застывала с суровым вопросом в глазах: «Достаточно? Нет, еще не совсем». Раме никогда не нравилось то, что она готовила.

По средам Рама появлялась с большой корзинкой для рукоделия, а следом топали те из детей, кто хорошо себя вел. Алиса, Рама и Элизабет садились треугольником и принимались штопать носки.

Середину треугольника занимали хорошие дети (плохие оставались дома без дела, так как Рама знала, что праздность – худшее наказанье для ребенка). Рама рассказывала истории, а потом Алиса набиралась смелости и объясняла множество чудес. Однажды в сумерках ее отец увидел, как по долине Кармел шла огненно-рыжая коза. Алиса знала не меньше пятидесяти историй о привидениях – причем случались они не где-то далеко, а здесь, в Нуэстра-Сеньора. Она рассказывала, как в канун Дня Всех Святых к семье Вальдес явилась страдавшая кашлем прапрабабушка; как убитый свирепыми индейцами из племени яки лейтенант-полковник Мерфи разъезжал по долине с рассеченной грудью и показывал всем, что у него нет сердца. Алиса считала, что сердце съели яки. Все правдивые истории имели верные доказательства. Когда она это говорила, ее глаза испуганно округлялись. А потом, ночью, стоило кому-то из детей упомянуть, что «у него не было сердца» или что «пожилая леди кашляла», как все начинали пищать от страха.