Они тихо и мирно — вполне по-семейному — пили чай с вареньем, причем нередко бойкая Танча взбиралась на колени к Званцеву и теребила его бесконечными «как», «что» и «почему», а когда девочка засыпала, обсуждали институтские новости или недавний фильм, или Вера с волнением в голосе пересказывала только что вышедший в оригинале роман Джона Апдайка или Франсуазы Саган, так что ни разу не случилось им искать темы для разговора. Для Званцева эти вечера были счастливыми проблесками настоящей жизни, но и Вера как будто не скучала, наоборот, оживлялась, хорошела, выходила из постоянных «рамок», в которых привыкла держать себя, и, когда Званцев подымался, удивлялась, что уже пора. Однако ни разу ни на минуту не удержала. Без пяти двенадцать Званцев отчаливал. Вера провожала его через весь большой и темный двор и под аркой говорила, дружески касаясь руки:

— Спасибо, что не забываешь нас, Званцев. До свиданья, Званцев.

Они перешли на «ты», но произносилось это доверительное местоимение таким тоном, что Званцев нисколько не удивился бы, услышав другую похожую фамилию на «з».

В новой квартире, какой-то по-театральному холодной и чопорной, Званцев затосковал. Все здесь было не по нему, все раздражало. Раздражала гулкая пустота в комнатах и оживленная болтовня женщин внизу под окном, сверкающая белизной кухня и собственная неряшливость. И однажды, собрав всю свою смелость, заявился он к Вере Владимировне с бутылкой шампанского и полным портфелем всяческой снеди — не то чтобы для решающего разговора, а так, на авось, в неопределенных надеждах. Танча, которая уже вовсю бегала, знала наизусть уймищу стихов и песенок и забавно называла Званцева «Шурша», стремглав бросилась к нему на шею, получила книжку с картинками, поиграла в «забодаю, забодаю, забодаю» и вдруг, вспомнив, видимо, разговор в детсадике, спросила:

— А на самом деле — ты мой папа, да?

— Я хотел бы стать твоим папой. Если вы с мамой позволите, — отважно глядя в испуганные глаза Верочки, выпалил Званцев.

Верочка залилась краской, схватила Танчу, отшлепала и отправила в угол, а Званцеву заявила гневно, снова перейдя на «вы»:

— Я не давала вам никакого повода вести подобные разговоры! Больше того, предостерегала от обольщений! А ваша квартира, побеленная, как говорят, самим шефом… еще не причина, чтобы спать с вами без любви…

Гнев ее вспыхнул и тут же угас. Верочка разрыдалась. Перепуганная Танча заходилась ревом. Пришлось Званцеву потрудиться, успокаивая и утешая то одну, то другую. В итоге Танча заснула, всхлипывая, а ее мама, ежась и подрагивая плечами под пуховым платком, позволила уговорить себя пригубить шампанского и попробовать балык, грудинку и консервированные болгарские помидоры. Снедь из портфеля была и вправду хороша, маленькое нервное потрясение раскрепостило Веру, она вдруг обнаружила в себе незнакомый прежде «зверский» аппетит, да и Званцев, вошедший в роль утешителя, выглядел милее и общительнее обычного. Словом, через час они уговорили шампанское, подчистили все на столе, помирились и отправились гулять. Вдоль набережной печальный осенний ветер гнал последние листья пополам с дождем. Верочка, оттаявшая и взволнованная, нерешительно взяла Званцева под руку.

— Ох, Званцев, Званцев! Если бы ты знал, как я устала от такой жизни! Как надоели мне эти фанерные переборки. Как я хочу к тебе… в твою новую квартиру!

— Так за чем же дело стало!

— Ты ребенок, большой и наивный ребенок. Разве я виновата, что люблю другого? До сих пор! — с болью прошептала она. — Все еще люблю другого, который, может быть, мизинца твоего не стоит. Не думай, я стараюсь забыть его, изо всех сил стараюсь, но… — Она глядела в глаза Званцеву, и он видел, как наполняются слезами ее измученные глаза. — А как любит тебя Танча! Она уверена, что ты ее папа. Папа Шурша…

Они стояли под аркой на самом освещенном месте, и редкие прохожие поглядывали на них с удивлением: обычно влюбленные ищут уголок поукромнее, а эти… выставились, как на сцене! А они попросту не замечали ничего: ни арки, ни подрагивающей на ветру лампочки, ни прохожих. Верочка приткнулась к его плечу, ласково подергала за воротник и сказала сдавленно:

— Я такая дрянь, сама себя не узнаю. Боюсь тебя потерять… И не имею права держать… И обещать ничего не смею, Не знаю, что и делать. Я вся как ледышка. Хочу растаять — и не могу. Только ты ни на что не надейся. Пожалуйста, ни на что не надейся. Может, когда-нибудь потом…

— Я и не надеюсь, — ответил он, впервые бережно обняв ее за плечи. — Только ты не прогоняй меня…

Тогда она в третий раз улыбнулась, наверное, комичности его затянувшегося постоянства, приподнялась на цыпочки и поцеловала в щеку добрым сестринским поцелуем.

К этому времени они были знакомы почти четыре года.

Последующие десять с небольшим лет пролетели незаметно — в хлопотах по строительству нового здания института, в дискуссиях, в подготовке и защите докторской, в загранкомандировках и выходе института на глобальные планетарные позиции, в запуске международной системы «АСУ-климат», которая рождением своим немало обязана институту вообще и доктору Званцеву в частности. Для всех он давно стал профессором Александром Петровичем Званцевым, одним из самых уважаемых людей в институте, международным авторитетом, и лишь в деревянном пристрое, где нестареющая Вера Владимировна и бурно растущая Танча занимали уже целую секцию, по-прежнему оставался, как он сам иногда грустно острил, «незваным Званцевым». Чудаковатым очкариком-воздыхателем, привычным, как старый продавленный диван. Другом дома — увы, без традиционных приятных прав такового, зато с неизбежными обязанностями, от которых он никогда не отказался бы добровольно, рискуя потерять самого себя. Словом, в личной жизни Званцева мало что изменилось.

Но незаметно изменился город — расцвел, похорошел, и иногда казалось, за эти десять лет город каким-то чудом переместился из Азии в Европу. Преобразился и бульвар, на котором прежде стоял неприметный четырехэтажный корпус института с приткнувшейся к нему ветхой деревянной двухэтажной и аварийной аркой. Теперь бульвар застроен современными прозрачными утесами отелей, офисов и универсамов, но даже среди них смотрится пятиэтажный красавец из стекла и алюминия. Старый корпус слился с ним на правах крыла, и лишь нелепая арка да деревянный пристрой по недоразумению сохранились, напоминая об исконном, уже забытом облике этих мест.

Институт получил в городе прозвище «аквариум». И вправду, стоит постоять у его подножия полчаса, и вы убедитесь, насколько это метко и справедливо. Плавают по широким холлами лестницам медлительные декоративные рыбки с ярким оперением, толстобрюхие карасики важно покуривают за столами, иногда собираются стайками, иногда уединяются с яркоперыми и поглаживают им плавники, по какому-то неведомому сигналу все бросаются к кормушкам — и вдруг скопом вырываются наружу и рассыпаются в разные стороны.

Конечно, впечатление это внешнее, институт жил своей трудовой и достаточно напряженной жизнью, очень мало напоминающей атмосферу аквариума, и если что давало повод для подобных поверхностных аналогий, то только яркие юбки женщин, вошедшие тогда в моду.

Впрочем, изменились не только моды. К сожалению, вместе с ними изменились нравы.

У нас в институте модернизация этики особенно ощутима. В старом корпусе, где властвовали Вера Владимировна Стрельникова (техническая библиотека, два нижних этажа) и Александр Петрович Званцев (ВЦ, два верхних), сохранились старомодный уют, полусумрак и тишина, попахивало музейною пылью, добропорядочностью и академической наукой. Модерновый же аквариум жил бурной ультрасовременной жизнью. Здесь, не стесняясь никого и ничего, в открытую цапались из-за путевок на курорт и симпатий начальства, «подъезжали» к месткому и буфетчице, группировались и блокировались накануне заседаний ученого совета и жилищной комиссии, принародно поносили жен и мужей, наперегонки заводили амуры и шуры-муры, «кооперировались» на пару махнуть летом в отпуск, брали замужних дамочек напрокат, наставляли друг другу рога, подкладывали свинью, виляли хвостом, лаялись, обезьянничали и оказывали друг другу медвежьи услуги. И притом еще оправдывались, пожимая плечами: а чего скрывать, у всех на виду живем, в аквариуме! Но печальнее всего, что во всех этих деяниях энергичные представительницы прекрасного пола обскакали недостаточно гибких и недостаточно современных мужчин.