И он, словно больше не оставалось времени, словно кто-то отнимал ее и через минуту уже будет поздно, здесь же, на крыльце, притянул ее к себе, всем телом ощутив податливость и мягкость ее тела, и поцеловал.

Потом они шли по незнакомым улицам слободы, лаяли собаки, из освещенных окон доносились звуки включенных телевизоров, и он молчал, быть может, потому, что чувствовал — слова не нужны. Только у самой калитки ее дома, снова ощутив страх возможной потери, он сказал:

— Давай подадим заявление. Завтра же. Ты согласна?

Зоя погладила его щеку, серьезно посмотрела в его глаза и сказала:

— Хорошо. Завтра.

После шума и суеты свадьбы, на которой слишком много пили и шумели — все сплошь Зоина родня, они стали жить тихо и ровно. Выбитый на время из колеи, Вадим снова засел за работу, но теперь они оба задерживались в лаборатории допоздна, оба возились со своими лягушками, шприцами, пробирками. Домой приходили усталые, голодные, но Зоя всегда находила время, чтобы прибрать в квартире, выгладить для него свежую сорочку, приготовить ужин. Он уходил в маленькую комнату без окон, громко именуемую кабинетом, печатал на машинке очередную статью и, пожалуй, был счастлив, что наконец-то нашел то, что искал все эти годы: тихую и ласковую жену, все понимающую, не обремененную ни лишними знаниями, ни броской внешностью, — и думал он, что судьба таких женщин, как Зоя, так же естественна и справедлива, как течение рек, падение листьев, шум дождя. В конце концов, думал он, предназначение женщин в том, чтобы служить мужчине, быть ему верной подругой, облегчать ему трудную жизнь и подчинять свои желания его нуждам.

Он по-прежнему много говорил с ней, будто за всю свою прошлую одинокую жизнь так много накопилось невысказанных слов и мыслей, что он торопился высказать их сейчас же, немедленно, сидя на кухне и запивая компотом котлету. Зоя также соглашалась с ним, кивала головой, но ему казалось иногда, что она смеется над ним, над его утверждениями и взглядами, что она знает нечто большее, но скрывает от него. Он гнал от себя эти мысли, смеялся про себя над ними и считал совершенно естественным, когда видел, что Зоя читает только романы о любви и детективы. Он не требовал от нее многого, он полагал, что для семьи достаточно и одного умного человека — его самого.

Анкилостома уже реже заходила к ним в лабораторию. Только по делу, настоящему или придуманному — попросить чистую колбу или чернила для самописцев. Речь ее была такой же едкой, слова насмешливыми, и Лягушатник думал с облегчением, что судьба не послала ее в жены к нему.

В начале лета, когда газоны желты от одуванчиков и пронзительно и терпко пахнет от нагретых сосновых досок, Зоя заболела. То ли простыла на ветру, то ли сырость подвала, где потолок не просыхал от мутных разводов плесени, довела ее, но она слегла. Лягушатнику приходилось одному возиться в казавшейся пустой и безлюдной лаборатории, самому мыть пробирки, кормить лягушек, и это одиночество уже не радовало его как прежде, уже не приносило ему чувства покоя и неторопливого течения времени. Он спешил сделать необходимую работу и шел домой, где, несмотря на болезнь, Зоя успевала приготовить обед и навести порядок.

Однажды к нему зашла Анкилостома. Она уселась на привычное место, помалкивала и посмеивалась, пока Лягушатник, не вытерпев, не спросил:

— Ну, что скажешь новенького?

— Абсолютно ничего нового. Все так быстро устаревает. Ты знаешь, в одном американском журнале опубликовали статью с материалами, аналогичными моим. Смешно, да?

— Нет, не смешно. Это грустно. И ты еще улыбаешься?

— А я уже поплакала. Не буду же я при тебе делать это женское дело. К тому же здесь и без того сыро. От твоих лягушек только плесень на стенах.

— А от твоих собак вонь по корпусу.

— Да ладно тебе, — Анкилостома вздохнула, замолчала надолго, и это было непохоже на нее, непривычно и даже раздражало.

— Завтра же сведу своих псов к собачнику. К чертовой матери, пять лет на свалку.

Лягушатник видел, что ей и на самом деле трудно, что, быть может, и его самого ждет это же самое, и ему стало грустно.

— Не надо было держать все под секретом. Застолбила бы вовремя тему парой статей, а то все хотела мир ошарашить. Вот и дождалась.

Анкилостома встала, походила по комнате и, остановившись у террариума, опустила руку в зеленую воду, пугая лягушек.

— Говорят, лягушки по-креольски очень вкусны. Может, попробуем?

— Говорят, что собачье мясо помогает от всех болезней. От тоски тоже.

Лягушатник привычно отражал ее нападки, это давалось ему легко, за много лет у них установились и общая манера разговора, и общие интонации, и какое бы то ни было, но понимание друг друга с полуслова.

Он встал со стула, чего никогда раньше не случалось при их разговорах, подошел к ней и тоже опустил руку в воду. Сквозь стекло, заросшее водорослями, обе руки казались зелеными и прозрачными.

— Ты не переживай, Алла, — сказал он. — Всякое бывает. Американцы ведь не в точности повторили твою работу. Наверняка ты додумалась до чего-то непохожего. Ты подумай хорошенько, может, еще не все потеряно. Ну, не расстраивайся так сильно. Не надо.

В воде он дотронулся до ее руки и слегка пожал пальцы. Она не ответила на прикосновение. Голосили лягушки. Скрипел самописец на приборе. Гудел газоанализатор.

— Не стоит меня жалеть, Вадим, — сказала она. — Пожалей себя.

— У меня все нормально. Я ни от кого не скрываю свою работу.

— Не притворяйся дурачком, Вадим. Я говорю не о работе.

— Ты считаешь, что я выбрал себе не ту жену?

— Именно.

— И должен был жениться на тебе?

— Дурак. Нужен ты мне!

Она выдернула руку из воды, молча глядя ему в глаза, вытерла ее о полу его халата.

— Ты так и не дождешься превращения своей лягушки в царевну. Скорее сам позеленеешь и начнешь квакать.

Лягушатник отошел к столу, сдерживая злость, выключил прибор, давно уже писавший вхолостую, и, не оборачиваясь, произнес:

— Я не обижаюсь на тебя. Ты расстроена. Иди домой и отдохни пару дней.

— Это тебя дома ждет жена, верная и глупая, а у меня дом здесь.

— В собачнике.

— Да, в собачнике, И если ты считаешь меня саму бешеной собакой, то ты недалек от истины.

Она не хлопнула дверью, просто вышла, быстро и торопливо простучав каблуками по бетонному полу.

Посидев немного перед остывающими приборами, он попробовал успокоиться, но это не получалось. Ему было и жаль Анкилостому, и сердился он на нее, и, вконец запутавшись в своих мыслях, так ничего и не решил, вспомнил, что дома его ждет Зоя, больная и заботливая, но почему-то ему не захотелось спешить сегодня.

Пройдя пешком две остановки, он зашел в магазин, выстоял очередь за яблоками, подумал и купил еще бутылку портвейна.

Открыв дверь своим ключом, он прислушался. В квартире тихо, телевизор не работал, и только холодильник жужжал надсадно, как заблудившаяся муха.

— Зоя, где ты? — позвал он.

Она не отвечала. Вадим оставил на кухне портфель, прошел в комнату. Она лежала на диване, и по ее раскрасневшемуся лицу, по закрытым глазам с темными припухшими веками он почувствовал, что ей совсем плохо. Он сел на краешек дивана у изголовья, потрогал ее лоб. Горячий.

— Зоя, — тихонько позвал он. — Ты меня слышишь?

Она ответила что-то, но он не расслышал, нащупал пульс и хотел было бежать звонить в скорую помощь, но потом вспомнил, что и сам был врачом, расстегнул ей халат, приподнял голову, потом разыскал градусник, сунул ей под мышку и пошел кипятить шприц.

Температура оказалась высокой. Он раздел Зою, переложил ее на кровать, сделал необходимый укол, включил вентилятор, и когда столбик ртути пополз вниз, он почувствовал, что врач не совсем умер в нем и кое-что он еще умеет.

— Ты поешь, — сказала она. — Я приготовила. Ты прости, я устала и хочу спать.

Он погладил ее по щеке, поцеловал и горячие, потрескавшиеся губы и сказал: