В соседней лаборатории работала Алла, по кличке Анкилостома. Звали ее так из-за привычки наклонять голову влево, что в сознании студентов ассоциировалось с внешним видом и названием паразитического червя — кривоголовки, по-латыни — анкилостомы. Прозвище в общем-то обидное и несправедливое. Занималась Алла не червями; несколько ободранных дворняжек отдавали ей свои желудочный сок, сочившийся из фистул в животе. В глубине души она была очень честолюбивой и, кажется, уже получила какие-то результаты, идущие вразрез с теорией, с помощью которой еще пытались объяснить всю физиологию.

Когда у нее получался опыт, она приходила в лабораторию Лягушатника, садилась за его спиной и молча, с улыбкой, наблюдала за его работой. Ей хотелось сразу же похвастаться, но она тянула время, говорила о пустяках и молчала о главном. Ей хотелось сразу же удивить весь мир. Удивление и признание одного Лягушатника было слишком малой платой за ее работу.

Давным-давно, еще в студенческие годы, Вадим жил в общежитии, она — у родителей. Он приходил к ней каждый вечер, пил чай с вареньем, потом они уходили в комнату, сплошь забитую книгами ее отца, чтобы готовиться к занятиям, но сами просто сидели, разговаривали, ссорились и целовались и, наверное, были влюблены друг в друга.

Они и в СНО ходили со второго курса. После окончания института Аллу сразу оставили на кафедре, а Вадим поехал по направлению, в район, работать врачом, где и застрял на три года. Тогда они едва не поженились, и если бы это случилось, то им пришлось бы ехать вместе. Но Алла предпочла городскую квартиру. Вадим рассердился, наговорил ей кучу резкостей, она тоже не осталась в долгу, короче, они расстались. Сначала он переживал, но потом рассудил, что в общем-то это к лучшему, что хорошей жены из Аллы все равно бы не получилось, и уж если рвать, то сразу. В маленьком районном городке он продолжал свои опыты, не хватало реактивов и оборудования, литературы и помещения, но он был упорным и через три года, написав статью, послал ее в свой институт, на кафедру физиологии, где о нем не забыли и пригласили работать к себе.

Там он встретил Аллу. Встреча их была не слишком радостной, казалось, все между ними уже позабыто, все порастеряно, и начинать сначала уже никому не хотелось. Она так и не вышла замуж, да и он не женился, а пожив недолго в общежитии, получил квартиру, обставил ее, как уж пришлось, и ушел с головой в работу. Кандидатские диссертации они защитили почти одновременно, на общем банкете сидели рядом; он вывел ее за руку из шумного зала и хотел было сказать ей, что вот и мечты их исполнились, и годы проходят, и стареют они, и много еще всякого, что накопилось за это время, но так ничего и не сказал, а просто стоял, курил, отшучивался, посмеивался над ее привычкой наклонять голову к плечу, хотя и знал, что это из-за болезни, перенесенной в детстве, и она тоже язвила, хотя, быть может, и ей хотелось сказать что-нибудь ласковое и простое.

Отношения у них установились дружеские, но с постоянным подтруниванием друг над другом, с намеками и шутками, понятными лишь им двоим.

Возвращаясь домой, он ощущал его неприветливость, необжитость, наскоро протирал пол, готовил немудреный ужин и садился за книги или за английский язык. Рассматривая по утрам в зеркало свое лицо, некрасивое, слишком бледное от постоянной работы, с кругами под глазами и первыми морщинами, он думал, что так и придется прожить всю жизнь холостяком, и жалел себя, но самую малость. Те женщины, что окружали его, не нравились ему своим умом, своими претензиями и капризами. Он хотел видеть в своей возможной жене спокойного и доброго человека, без всех этих разговоров о цели жизни, без ненужного, как он считал, для женщины образования, а просто-напросто ему нужна была немудреная хозяйка, чтобы и дома было чисто, и обед приготовлен из трех блюд, и чтобы именно он, мужчина, оставался главным в доме, а жена была бы только женой. Но знакомиться на улицах он не умел, на танцы, естественно, не ходил, а на работе такие ему не попадались. Так он и вековал свой век холостяком, рубашки стирал сам, к одиночеству почти привык, а свою несправедливую любовь отдавал только лягушкам.

Однажды Алла, как обычно, пришла к нему в лабораторию отдохнуть от собачьего визга, села на свое привычное место и, как всегда, стала говорить (не то, что хотела, а то, что было принято между ними.

— Ну как? — спросила она. — Скоро ли получишь человека-амфибию?

— Наверное, никогда, — рассеянно ответил он, занятый опытом. — Да и зачем? Просто люди и просто амфибии намного лучше.

— Тебе уже за тридцать, а ты нянчишься только с амфибиями. Если лучше просто люди, то что же тебе мешает?

— Недостаток времени. Но если бы ты вышла за меня, я бы бросил своих лягушек.

— Да я хоть сейчас! Хоть здесь же! Но ведь твои лягушки умрут от тоски. Это будет так несправедливо.

— Да. А твои псы совсем перебесятся от ревности. Так что ничего не поделаешь, — ответил он, втыкая очередной электрод в лягушачью лапку.

— Тебе не хватает лаборанта, Вадим. Ты все делаешь сам. Это так расточительно для мировой науки. Вместо того, чтобы обдумывать теорию, тебе приходится чистить клетки и кормить лягушек.

— Я как-то не думал об этом.

— Хочешь, я попрошу шефа? Он ценит тебя и что-нибудь придумает.

— Попроси. Пожалуй, в этом есть свой смысл.

Через неделю в лягушатник пришла лаборантка. Вадим оглядел ее не слишком внимательно, но пристрастно, отмечая круглое веснушчатое лицо, невысокий рост, полные крепкие ноги.

— Как зовут?

— Зоя.

— Лягушек живых видела?

Зоя пожала плечами.

— Ну так будешь ухаживать за ними. Кормить раз в день, подогрев постоянно, воду менять раз в две недели. Мыть посуду, а к аппаратам пока не подходить. Ясно?

Зоя кивнула головой, без особого интереса осматривая лабораторию, ее низкий потолок, сырые стены, террариумы с прыгающими и квакающими лягушками, приборы, гудящие, скрипящие самописцами, вычерчивающими непонятные кривые. Она подошла к террариуму и постучала пальцем по стеклу. Лягушки повернулись к ней и уставились своими зелеными чистыми глазами, славно изучая новую хозяйку. Та улыбнулась им.

Через неделю Алла спросила Вадима:

— Ну как новая лаборантка?

— Справляется, — коротко ответил он.

— Ну это ясно. Невелика мудрость в такой работе. А вообще, как она тебе нравится?

— Без ума.

— Кто? Она или ты? Если она, то это естественно, а если ты, то я ревную. Неужели она лучше меня?

В ожидании ответа она склонила голову к левому плечу и сделала невинные глаза. Это у нее плохо получалось.

— Отчасти. Она не умеет лгать, зато умеет молчать и слушать.

Алла фыркнула и обиделась.

— Слушай, — сказала она, — женился бы ты на ней. Чем не пара. У вас так много общего. Вы оба любите лягушек.

— Я подумаю, — ответил он.

Зоя приходила рано, чистила террариумы и, пока никого не было, разговаривала с лягушками. Те квакали, словно бы отвечали что-то на своем непонятном языке, она брала одну из них, клала на ладошку и подолгу о чем-то говорила.

Когда приходил Лягушатник, Зоя вежливо здоровалась с ним, садилась в сторонке и смотрела. Опыты, проводимые им, были ей непонятны, просто нравилось сидеть и смотреть, как движутся его руки с тонкими пальцами, как уверенно и точно обращается он с приборами, шприцами, скальпелем. Лягушек, истязаемых и терзаемых, ей не было жалко. Если умирала одна, то рядом, в террариуме, оставались еще десятки абсолютно похожих на нее. Наличие множества одинаковых живых существ обезличивало смерть и делало ее не такой страшной. Во всяком случае, для постороннего наблюдателя.

Иногда Лягушатник обращался к ней по ходу работы, просил что-нибудь подать или подержать — просьбы в основном пустяковые. Он никогда не бросал слова через плечо, а всегда ловил ее взгляд — спокойный, доброжелательный — и не забывал сказать «пожалуйста».