Ух, какой туман, холодище! Занесло всю долину, над озером тоже туман — не видно ни берегов, ни камышей; ущелья забило до краев, и они курятся. На склон, что за озером, падало уже солнце, там лежали большие рыжие камни, и утром всегда кажется, это не камни, а деревенские дома. Никакой деревни тут нет, тут везде одни горы, и людей нет, только их пятеро, и еще вечером приедет Степан с тувинцами — Ундаром и Тарвой.

Володя с картой на коленях сидел у костра. Он кивнул Лене. Волосы его густо обсыпаны росой, наверное, он давно поднялся и сидел у огня.

— Туман, — сказала она. — День будет хороший.

Володя не ответил, только согнул светленькую бровь. Лена побежала к ручью, умылась, потом вспомнила: кончилась заварка. Ахая от росы, наломала смородинных веток, уже цветущих, зачерпнула воды. Володя писал, хмурясь от дыма.

— Ты что в такую рань? — спросила она. — Спал бы, начальник.

Володя недовольно пнул дымящуюся головешку и, не переставая писать, сказал:

— Шуруй-ка завтрак, мы сегодня рано уйдем.

— С ночевкой, Володя?

— Нет, вернемся. Сегодня же Степан придет.

— Степан про нас думать забыл: кто от жены торопится?

— Не беспокойся: тоскует по твоим кашам.

Володя снова углубился в карту, отмахиваясь от комаров папироской. Ну, раз Володя сказал — скорее, надо скорее, а то рассердится. Она набросала в костер смоляков, растолкла гречневые брикеты, поджарила для заправки дикого луку.

В ведрах скоро засипело, зашумело, а Володя все колдовал над картой.

— Продукты нам в дорогу собрала?

— Собрала. Что было, все положила: сухари, сгущенку, рыбы копченой.

— Ладно.

И опять уткнулся, дымя своей едучей самокруткой. Лена работала с Володей уже второй сезон. У него была девушка, невеста, очень хорошенькая. Она была еще школьница, они переписывались и в письмах обращались друг к другу на «вы». А прошлым летом она заболела и умерла, и Володя все не может ее забыть. Лена жалела Володю и никогда на него не сердилась.

— День будет хороший, туман на землю ложится. А я сегодня во сне дом видела. Потеха. Степан когда придет?

— Не знаю. Вечером, наверное.

Солнышко поднялось, поверх тумана протянулись тени. Туман порозовел, заворочался, на болоте островками начали выныривать верхушки березок.

— Если караван не придет, на ужин уху сварю. Видела во сне — на электричку спешила. Уже забыла, какие электрички через Рузу проходят, какие останавливаются, а то помнила. Чем это, Володя, по утрам пахнет, просто голова кружится? Клюква, что ли, на болоте цветет?

— Не знаю. Ты мне мешаешь, Ленок.

— Наверное, клюква, а может, облепиха. Тут зацветет все дружно, как-то сразу. Замечал, Володя? Ладно, ладно, молчу.

Туман расходился, блеснуло озеро, вода засверкала, черная, парящая. Как черный пароход, выплыл тот берег, обрывистый, каменный, и мимо него над водой понесло космы тумана.

— Карахоль-озеро проглянуло, — сказала Лена. — Купаться сегодня буду. Ты, Володя, купаться любишь?

Лена молчать не любила, но стеснялась, что у нее не хватало ума говорить интересно, как говорят в кино или в книгах красивые, умные женщины. Она могла думать только о самых простых вещах, в которых не было ничего завлекательного. Когда все уходили, она начинала говорить сама с собой, или с озером, или со старой лиственницей, что стояла у костра, а то скучно.

— Иди-ка разбуди ребят, — сказал Володя.

— А не рано? Пусть поспят. И каша не готова.

— Буди, пусть собираются. Нам на четырехтысячник сегодня.

— Опять на гору? Ты бы Витьку не брал: кожа да кости остались.

— Может, пойдешь за него сама?

Они были с Володей ровесники, но Лена казалась себе здесь старше всех, за исключением, конечно, Степана. Ребята были хорошие, не обижали ее, а если у кого и сорвется, Лена знала: лучше промолчать. Долго обиду она не умела помнить. Володя никогда не ругался: сердясь, он почему-то звал ее «мадам», но Лена думала — пусть. Мало ли что сорвется у человека с языка, когда у него на душе такое? А тут еще горы, пустота, скука. Тут друг от друга не уйдешь. Всегда вместе, хорошо ли, плохо ли, весело ли, скучно ли…

Она кинула в закипающий чай смородину и побежала к палаткам.

Постучала веточкой о крышу.

— Костя, Гена, Витя, вставайте.

— Привет, Лена. — Генка сладко зевнул. — Степан не пришел?

— Дался всем Степан! — сказала она. — Не пришел. Жена не отпустила. Витенька, ты проснулся?

— Проснулся, — басовито ответил Витя. — Погода, Лена, хорошая?

— Хорошая. Солнышко. Небо чистое.

В палатке зашевелились. Костя протянул волосатую руку и погладил Ленину коленку.

— Эх, поцеловал бы тебя сейчас, Ленка! Ты утром свеженькая, как виноградинка.

— Женись и целуй.

— Не выходи за него, Лена, — сказал Витя. — Он волосатый.

— Ладно, не выйду. Вставайте, начальник сердитый. Вам сегодня на четырехтысячник идти. Володя все утро по карте мерял.

Карахоль-озеро совсем освободилось от тумана. На середине плавала свиязь с выводком желтышей. Утята вдруг исчезали, потом выныривали в другом месте и покачивались желтенькие, как кувшинки. Лена сняла ведро с кашей, накрыла его телогрейкой, чтобы упрело, и опять загляделась на Карахоль. Озеро было черное, еще спало в темных камышах. Подошел Генка. Лена всегда пугалась, как он неслышно подходил — как кошка.

— Матка желтышей учит, — сказал он. — О чем мечтаешь?

Он обнял ее за плечи, и то, что Генка обнимал ее, даже не волновало. Они хорошие приятели, и Генка рассказывает про себя все. Он любит рассказывать, и у него получается интересно, как роман. Другие либо жалуются, либо хвастают, а он говорит про себя только правду, даже посмеивается над собой и, наверное, тоже, как она, не умеет хитрить. Живет, как трава растет, горе луковое. Когда надо посекретничать, они уходят на Карахоль-озеро и разговаривают, как будто они брат и сестра. Генка рассказывает про свои приключения и чувства, а Лена слушает, зная, что ему надо излить душу. Она смеется, треплет его по жестким кудрям и говорит:

— Эх, Генка, Генка, бедова голова!

Потом он уходит к ребятам, беззаботный, легкий, как ветер. Генка красивый. Прошлый год у них работали две студентки-практикантки, и обе влюбились в него. А он прилепился к детной вдове и живет.

— В такой денек на пляже бы валяться. Потом в ресторане посидеть.

— Иди-ка в мой ресторан садись, кашу ешь. Письма ждешь? Сегодня тебе обязательно письмо будет.

Генка посмотрел на Лену своими красивыми глазами, улыбнулся:

— Огурцов жду.

Ребята позавтракали, торопливо завернули папироски (Володя, поевший раньше других, сидел уже с рюкзаком за плечами, хмурился) и, не докурив, все тоже взвалили рюкзаки и пошли. За лагерем сразу начиналась высокая трава, ребята вытянулись гуськом и зашагали, как бы погружаясь в траву, и все на одном месте перепрыгивали через что-то невидимое. Впереди Володя, маленький, коренастый, с молотком на длинной ручке. За ним — Костя, переваливается, как медведь, потом Генка в шляпе и накомарнике, а сзади — Витя. Так они уходят из лагеря каждый день, и Лена, провожая, идет за ними, потом остановится и смотрит вслед. Володя и Костя курят. Генка беззаботно глядит куда-то вверх, на небо, долговязый Витя старательно шагает, согнувшись под рюкзаком. И всегда Витя обернется и махнет Лене.

Витя — студент, совсем еще мальчишка. Он хлипкий, неокрепший, и Лена его жалеет: очень уж худой, как палка. Степан иногда берет у него рюкзак и несет сам, а Володя сердится: неправильно. Почему — неправильно, Лена не понимает: молодое, пока оно молодо и еще не износилось, и надо поберечь.

Один за другим ребята перебрались через ручей, замелькали фуражками в лесу, потом и фуражки скрыла трава. За лесом начиналась гора до неба, а за ней — Лена знала — новые горы. Кругом тут горы, Лена видела их с перевала — до самого края земли все горы и горы, будто собрали их со всего света. Есть совсем белые, под снегом, высокие, а чуть подальше, те голубые, а которые совсем у края неба — синие. В горах красиво, только очень уж немотно, пусто и глухо.