Ей очень захотелось вскочить и уйти. Ей есть куда идти — в редакцию, к резкостям Кропилова, к трудностям и неприятностям, которые казались сейчас исцеляющими.

Странное настроение испытывала Елена Сергеевна в последующие дни, будто ее существо непримиримо раздвоилось.

Дома, сидя с детьми, она перебирала в памяти события редакционного дня, еще и еще раз вдумывалась в слова Кропилова, вслушивалась в интонации его голоса. Почему он сегодня говорил с ней спокойно и мягко? Не слишком ли равнодушно, не махнул ли окончательно на нее рукой?..

Однажды ночью Елене Сергеевне приснилось, что написала она великолепный очерк и напечатала его назло Кропилову в «Правде», и Кропилов жал ей руку, Левиными словами говорил комплименты, смотрел влюбленно… Потом как-то сместились фигуры Валентина Петровича и Левы, — и оказалось, что руку ей пожимает Лева, а Кропилов куда-то исчез… И ей хотелось плакать.

Наверное, она начала всхлипывать по-настоящему, потому что муж встревоженно разбудил ее. Она лежала и боязливо думала — не сказала ли чего вслух, не разгадал ли муж ее сна?

А на работе ее тянуло домой. Было до боли жалко детей. Пускай они и раньше днем были в садике, все равно Елена Сергеевна тогда непрерывно думала о них и делала для них, прибирала постельки, складывала игрушки, готовила что-нибудь вкусное на ужин, представляя, как она будет кормить их, мыть, укладывать спать… А теперь она не может все отдать Галинке и Вите, какая-то большая часть души уже не принадлежит им…

Все оказалось гораздо тяжелей и неблагодарней.

На очередной редакционной летучке выступала Вера Павловна, маленькая, худенькая женщина с поблекшим лицом. Говорила она остро, иногда желчно и часто посматривала на редактора. Услышав свое имя, Елена Сергеевна почувствовала, как у нее внутри что-то опустилось под холодной тяжестью: вот и о ней ввернет ехидное словцо.

Но Вера Павловна говорила приятные вещи: от первой заметочки, которую принесла товарищ Сташкова год назад, до последних ее материалов — виден рост.

Елена Сергеевна сидела порозовевшая, с потупленными глазами, и ей казалось, что грудь у нее поднимается слишком часто и высоко — и все это замечают. Она исподтишка взглянула на Кропилова, приподняв ресницы. Тот перелистывал подшивку, будто вообще не слышал слов начальника отдела писем… Что ж он молчит? Хоть бы кивнул утвердительно, ведь правду сказала Вера Павловна…

Затем Вера Павловна обрушилась на Ложкина: пришло письмо, где читатели протестуют против искажения фактов.

Елена Сергеевна сидела на диване рядом с толстым Степаном и искоса наблюдала, как он то крутил головой, то хлопал себя по коленям и, наконец, не вытерпев, выкрикнул:

— В кабинете сидеть — не ездить: все гладко!

Раздался предупреждающий голос редактора:

— Ложкин!

Елена Сергеевна с неприязнью подумала о Кропилове: «Поддержать похвалу не хочет, а поругать кого-нибудь всегда готов».

Вера Павловна почувствовала поддержку Кропилова:

— Глупая реплика. У каждого свое дело. А за искажение фактов снимают с работы.

Ложкин рывком выдвинулся на край дивана, уперся руками в колени и сипловатым голосом сказал:

— Откуда меня снимете? Ложкина из журналистики не выкинешь.

— Да ты слушай, — пробурчал Кропилов. — Чего злишься? Ведь правильно говорят.

Ложкин снова втиснулся между соседями. Елена Сергеевна увидела у него на лбу тяжелые росинки пота. Ей стало жалко Степана. Она спросила сочувственным шепотом:

— Как это у вас получилось?

— Черт его знает, — жалобно прошептал Ложкин. — На слово поверил… Бывает. Спешил.

Летучка кончилась.

— Ложкин, прошу остаться, — сказал редактор, и Степан круто повернулся в дверях.

Сухой голос не предвещал ничего хорошего. Елена Сергеевна отправилась к себе и принялась за работу.

Ложкин так и не вернулся. Елена Сергеевна, собравшись обедать, вышла в коридор и увидела его вместе с Кропиловым у дверей редакторского кабинета. Степан стоял красный и измученный. Редактор улыбнулся, взял его за плечи и сказал:

— Ну, ладно, пошли обедать. — Заметив Елену Сергеевну, он крикнул: — И вы с нами за компанию.

— Сейчас, фуражку возьму, — ответил Степан и пошел по коридору.

— Что, простили Ложкина? — спросила Елена Сергеевна со снисходительной улыбкой.

Но Кропилов не принял ее тона.

— Что значит — простил?

— Вы же сейчас его обнимали и чуть не целовали.

— У вас богатая фантазия… А вообще Ложкин — отличный собкор: быстрый и острый… Потом, молод он, ему и двадцати четырех нет.

И это снова прозвучало для Елены Сергеевны как упрек…

Испытательный месяц подходил к концу, но она не спешила напоминать об этом Кропилову… Все было так непривычно шатко и трудно… Но редактор не забыл о сроке. Однажды он открыл дверь и пригласил:

— Прошу, Елена Сергеевна, зайти ко мне.

У себя он сел боком к столу, привалившись на локоть. Елена Сергеевна поняла, что разговор будет доброжелательным и неофициальным.

— Итак, испытательный месяц пролетел? — спросил Кропилов.

«Ну, вот и все, — беспомощно подумала Елена Сергеевна. — Вот и решительный разговор».

— Наверное, нет, — тихо сказала она, и эта фраза прозвучала почти как вопрос.

— То есть как нет? — нахмурился Кропилов и сел прямо.

— У меня ничего не клеится, — заговорила Елена Сергеевна, торопливо собирая обрывки мыслей. — И на работе, и дома. А раньше хоть дома клеилось. А от дома я же не могу отказаться. Лучше уйти с работы.

Редактор молчал, и лицо у него было почему-то грустное.

— Во-первых, на работе клеится, — густым, медлительным голосом сказал Валентин Петрович. — А, во-вторых, неужели вам хочется возвращаться в первобытное состояние?

Елена Сергеевна оскорбленно вскинула голову. Кропилов смутился:

— Извините, я хотел — в смысле… Ну, исходное, что ли… Исходное! — обрадовался он найденному слову.

— Что же поделаешь? — вздохнула Елена Сергеевна. — Мне так трудно, что я не вынесу.

— Как же другие выносят? — запальчиво спросил Кропилов. Он мимоходом побарабанил пальцами по столу. — Оказывается, испытательный срок для вас не кончился.

Елена Сергеевна подошла к окну, отвернулась от Кропилова и сказала:

— Если надо… я останусь.

Редактор помолчал.

— Надо.

Это короткое слово заставило Елену Сергеевну повернуться к нему.

Кропилов ответил немного растерянной улыбкой и, тоже подойдя к окну, стал внимательно смотреть на улицу, будто желая понять, что же видела там Елена Сергеевна.

А ей показалось, что он хочет обнять ее за плечи, как Ложкина. Она внутренне напряглась, готовясь и обидеться… и обрадоваться, но Кропилов отошел к столу.

Домой Елена Сергеевна пришла радостной и уверенной. Она гладила стриженую, колючую голову сына, прижималась губами к мягким, пахнущим почему-то парным молоком, волосам дочки, глядела в лукавые, умненькие глаза и знала, что совсем ее дети не несчастные, что никакая работа ничего не отняла от ее материнской любви.

Она спокойно выслушала, как за обедом муж сказал, отставляя недоеденный суп:

— М-да, качество не того… Хоть бы воскресенья дождаться — с твоим обедом.

И только подумала, что Дмитрий Всеволодович, в конце концов, тоже прав.

Чуть не весь вечер просидела она с Лизой, раскрыв перед ней книгу «О вкусной и здоровой пище». Лиза тихонько хихикала — чудно ей казалось, что в такой роскошной книге пишут о самом простом: как сварить обыкновенный обед.

В редакцию Елена Сергеевна приходила с той же спокойной радостью на душе. Она сама шла в кабинет редактора, не дожидаясь вызова. Иногда Кропилов был занят, разговаривал торопливо. Она это видела, но не уходила: «Терпи, учи, раз уговорил остаться».

В одну из таких бесед дверь полуоткрылась, и низкий, но мягкий женский голос попросил разрешения войти. Кропилов ответил необычно:

— А-а! Милости просим. Входи, входи.

В кабинет вошла невысокая полная женщина в синей бархатной шляпке на светлых волосах.