Надюшка нырнула, а когда вынырнула, чуть не попала под весло.

— Топить вас таких надо! — закричал из лодки пожилой дядька. — Буйка не видала, самоубийца?

Опасное все же дело — думать.

Сергей сплюнул в песок, захватил его в горсть и поднес к уху, послушать, как пищит. Посмотрел, как Надюшка далеко за буйком выскочила из-под весла и как поплыла саженками подальше от лодки, вздохнул с завистью, почти с любовью: «Простенькая. Как чижик-пыжик. О господи, и себе бы так. Родиться бы такой девчонкой, взвизгивать от радости и от боли, греться в тепле, дрожать от холода, не притворяться и не делать лица, и ни над чем не задумываться, вот, должно быть, хорошо. Хоть бы здесь, в отпуске, пожить такой жизнью. А вот возьму и сподоблюсь. Что-то мне сдается, нынче вечером мы будем любить друг друга, как изволят выражаться мои милейшие приятели. Должно быть, с ней приятно, уютно и немного смешно». Ему нравилось, что, думая, он всегда закруглял фразы, и если бы существовал аппарат, пишущий под мысленную диктовку, Сергей давно бы стал писателем.

«О мои дорогие приятели, мыслящие вы мои, дорогие мои остроумцы, интеллигунистые, как говорит эта милая девочка; каждый из вас, конечно, уверен, что он — творец, а ничтожества — остальные. А мне из-за вас даже море опротивело: волна походит на волну, как ваши лица одно на другое, и каждая мнит себя единственной, как вы, мои разлюбезные, и если вместо каждого лица поместить на табличке «Мысль — болезнь материи» — никто бы не заметил замены. А разговорчики ваши можно вполне распределить по карточкам флирта:

плюс россыпь разрозненных слов: экзистенциализм, икебана, дизайн, футурология, биг-бит и прочее.

И сам ты втягиваешься в эту игру и боишься забыть произношение незнакомых и полузнакомых слов, чтобы не сказать чего невпопад, и боишься сказать про что-нибудь «шедевр» или «барахло», не зная вашего сегодняшнего курса, не то заклеймите ведь: «Серый ты, темный». А вы-то кто, мои светлые? Читаете Сэлинджера? А врете: он у вас на полке для гостей, а читаете вы, как и я, «Декамерон» — и не как памятник какого-то там Возрождения, не-ет, вовсе не как памятник. Быть может, вас волнует крутизна откоса или новый метод сцепки или передовой машинист? Нет, милые, вас волнуют женщины. И хочется вам поговорить о футболе и о длине женских юбок, но вы, мои скворчики, привыкли перечирикивать, и нет у вас своей песни. Хоть бы месяц от вас отдохнуть, от вашего флирта, от шума, не читать газет, не слушать радио, отдыхать. Не хочу информации. Хочу тишины, хочу очиститься от чириканья, хочу эту вот девчонку — с ней не надо говорить слова и делать лицо».

Но он понимал, что даже при столь скромной программе желаемые блага не свалятся на него сами, а надо совершить минимум три стандартных «подвига» — показаться красивым, поразить щедростью и вниманием и, желательно, совершить что-нибудь геройское.

— Пойдем сегодня в кино? — сказал он, когда Надюшка вышла из воды.

— У меня денег уже нет, отпуск кончается.

— Зато у меня только начинается.

Он вел ее под руку, но не приноравливался к ее шагу — почти тащил ее за собой. Вслушивался в ее низкий, но какой-то очень детский голос — звучал он доверчиво, а в слова Сергей не вникал.

— …Может, мне попробовать его прописать в газете?

Кажется, она повторила вопрос не один раз. Она — вот беда! — хотела разговаривать.

— Кого?

— Да Погидаева же! — и еще раз, но другими словами, она стала рассказывать о погидаевском головотяпстве.

— А! — дурашливой скороговоркой забормотал он. — Прописывайте, Надюша, действуйте пером и стилом. Встав на трудовую вахту, работайте, Надюша, с огоньком, равняясь на маяки. Комбайн — степной корабль, а кочанистая — экс-королева полей и вообще желтое золото, которому дали и закрыли зеленую улицу.

Надюшка сперва засмеялась, восхищаясь его речью, а потом огорчилась — ну ясно, это он осудил прорвавшееся в ней опять бездумье и то пешечное геройство, которое она недавно сама в себе осудила.

— Правда, не надо его в газету, что из меня за писатель. А он ведь скоро уйдет на пенсию. Да и дети его прочтут — расстроятся. Знаешь, ведь у него восемь детей, а имена у них какие красивые: Эльвира, Муза, Венера, Вероника, Арнольд, Жан, Роальд, Арнольд — нет, его я уже говорила. Ага, еще Альфред. Была еще Эмилия, мы с ней в третьем классе учились, но она умерла. Они у него тогда все были полуголодные. Знаешь, ведь он, какой ни есть — а никогда не воровал ничего. Даже мама, честно скажу, раньше таскала для нас пшеницу — карман был у нее пришит изнутри пальто. А он детей голодом держал. Может, с этого Милька и заболела сердцем. Такая она тихая была, отличница, в больнице до последнего дня зубрила учебники… А я, может быть, ничем не лучше Погидаева-то. Одна разница: я за все хватаюсь, что умею, а он и за то, что не умеет. Думает — надо. И, поди, не догадывается, что не умеет. Удивительно, как многие берутся за начальство, которые не умеют.

— Ага, — подтвердил он, не слыша ни слова.

— Видишь, тебе тоже удивительно. Ты бы не смог быть начальником? Я тоже. Но куда годятся и те, которые за все хватаются, когда им велят или попросят, вместо того, чтобы подумать и сделать по разумению? Это разве люди? Нет, нет и нет.

— Скажи лучше — да.

— Ты думаешь, все-таки да?

— Просто скажи да — для практики. Ты милая.

Если бы Мишка сказал так хоть разик, она бы с ума сошла от радости, что у него появились слова, а тут ей неловко стало — неужели на все ее вопросы это ответ — ты милая. Неужели девчонки верно говорили, что ни одному мужику ничего путного не втолкуешь? Нет, быть не может, просто не сумела она себя для него разобрать, опять сгоряча взяла на себя непосильное, засуетилась — но ведь человек не ходики. И показалась ему дурой. Надо найти еще слова, такие, чтобы дошли.

Сергей обрадовался, что она замолчала, поцеловал ее в щеку и ринулся в толчею у кассы кинотеатра «Якорь». Через минуту он уже пробирался обратно, размахивая билетами.

— Ты что, на руках купил?

— Я — без очереди! — гордо сказал он. Обычно он без очереди не лез, но на отдыхе все было по-другому. Он ждал восхищения.

— А я всегда жду очереди.

— Прямо-таки всегда? Смотри — но дождешься.

— Может, и дождусь, — сказала она лениво, ей перехотелось искать убедительных слов, объяснять свою жизнь, все это было как-то не на месте, но Сергей все еще нравился ей.

— Посмотрим! Ну а пока до начала сеанса посидим в кафе-мороженом. Любишь кофе-гляссе?

Она не знала, что это такое, но стала пить, как все, через соломинку. С моря дул ветерок, смеркалось, а впереди еще был индийский фильм, где были любовь и слезы, где измены сменялись автомобильными катастрофами, а героиня в отчаянии бежала под музыку вдоль моря, и ветер заносил ей на правое плечо и вверх длинные волосы, похожие на дым, нарисованный малышом. Сергей блаженно дремал, положив руку ей на колени — она не снимала этой руки, фильм работал на него. Будь он такой девушкой, на него бы неотразимо действовали такие картины, где можно поплакать в платочек над чужими страстями и успеть подделать под них свои собственные, так что благополучно окончатся разговоры о головотяпах и газетах, а пойдет чистейшая лирика, песня без слов для двух скрипок.

Вышли из зала не с той стороны, где входили, а на плохо освещенную улочку с глухими белыми заборами из ракушечника. Глициния ползала по стене, за углом погружались в сон в легких сумерках богатые здания санаториев, где-то плескалось море, коровой ревел пароход. «Это Надюшка должна сравнить пароход с коровой», — решил Сергей и угадал. Но это была их единственная общая мысль за все время знакомства, за сегодняшний день, за всю жизнь.