Тепло было на этих вечерах, и забывалась тяжелая служба и то, что рядом граница, а вокруг голые мрачноватые горы.

И казалось, будто Ленинград, любимый до того, что сердце щемило от одного лишь звука имени его, переносил малую частицу свою сюда, в домик, прилепившийся на угловатой спине Копет-Дага.

И все было удивительно чисто и молодо. В том, как доверчиво показывала свои рисунки Таня, как пели песни, какую игру придумал Бабакулиев: он читал любимого своего Омара Хайяма на фарси, и надо было отгадать, о чем идет речь. Поразительно, но, не зная языка, в большинстве случаев угадывали.

Лопали за обе щеки Танину стряпню, нахваливали, потом Приходько помогал Тане мыть посуду.

Никита и Вася Чубатый «резались» в шахматы. Именно «резались», потому что с таким пылом играют только в азартные игры.

А Бабакулиев колдовал над кофе, никого не допускал к священному ритуалу.

И все это без натуги — естественно, легко и весело.

Несколько раз пыталась Таня пригласить любимца своего Ваню Федотова. Он очень вежливо, но твердо отказывался. Таня недоумевала, все допытывалась — почему, но Иван только опускал голову, молча переступал с ноги на ногу и краснел.

Он был солдат и жил со своими товарищами в одной казарме, а старшина и капитан были его командирами. Он не мог и не хотел.

— Оставь его в покое, — сказал Никита, — он прав. Существует солдатская этика. Ты этого не понимаешь потому, что курносая. А курносые все такие.

— А сам-то уж!

— Я красивый, стройный и элегантный. Как рояль. И мощный, как орган, и…

— И мудрый. Как баран.

— Я соблазнитель. Я соблазнил всех женщин в этом населенном пункте.

— С такими ушами соблазнителей не бывает.

— Моим ушам завидует шахиня Сорейя. Поэтому она сбежала в Америку. Не могла вынести моей близости. Вот истинная причина дворцового скандала.

— Из-за них тебя взяли в авиадесантники. Если бы не раскрылся парашют, ты бы спланировал на ушах.

Присутствовавший при этом высокосодержательном диалоге Вася Чубатый грустно улыбнулся и пробормотал:

— Счастливые вы, черти!

И быстро ушел.

Так вот, когда Никита возвратился домой после долгого дня беготни, писанины и любования мерзкой рожей Яя, он застал идиллическую картину.

Таня работала над иллюстрациями, а напротив нее на краешке стула сидел Ваня Федотов и тоже рисовал — Таню. Оба так увлеклись, что не слышали шагов Никиты. Он стоял в проеме двери и улыбался, и глядел на них.

А они его не видели. И чем дольше он глядел, тем отчетливее понимал, что Ваня Федотов влюблен в Таню.

Татьяна была единственной женщиной на КПП — да еще молодой, да еще красивой и доброй. И не мудрено, что тайной любовью к ней переболели поголовно все. Как корью. Никита знал это. Естественно, знала и Таня.

Каждое утро на крыльце появлялись цветы.

Ведра всегда были полны водой. А дров напилено и наколото было бы лет на десять, если бы не взбунтовался Никита. Не хотел он лишать себя отличной утренней зарядки.

Дом постепенно становился своеобразным музеем солдатского творчества. Каких только поделок тут не было! И забавные фигурки, вырезанные из дерева, и плетенные из цветного провода корзиночки, шкатулки, абажуры; со вкусом сделанный бронзовый нож для бумаг с наборной рукояткой; очень красивые, с загнутыми носами домашние туфли, разнообразные рамы для Таниных рисунков; роскошные рога архара; тщательно выделанный рог для питья… Всего и не перечислишь. Причем все эти подарки делались тайно, прикладывалась только лаконичная записка: «Для Татьяны Дмитриевны».

Солдатам нравилась эта таинственность. Они играли в нее, как мальчишки.

Вася Чубатый безошибочно узнавал автора очередного подарка, удивлялся:

— Откуда они только время берут, дьяволы? Уж, казалось, передохнуть некогда, а поди ж ты! И что вы только с моими хлопцами делаете, Танечка! И что только женщина с нашим братом вытворяет! Каждый день свежие подворотнички, сапоги драят по десять раз на дню. Гиви Баркая усы отпускает. Слезно выпросил разрешение — какой, говорит, я грузин без усов. Ох, гляди, Никита, ох, гляди!

— Не надо, Вася, не смейся, — говорила Татьяна, — это они по невестам да по мамам тоскуют.

— Это верно, — мрачнел Вася, — все так. Эх, нашли бы вы мне, Танечка, невесту, подружку какую-нибудь вашу. Не зря ведь говорят, скажи, кто твой друг, скажу, кто ты.

Таня смеялась:

— Гарантий ищете, мой капитан? Не-ет, невест по рекомендации не находят. Особенно для пограничных капитанов. Самому надо.

— Тоже правильно. Только где ее здесь сыщешь? Если только в отпуске…

— Вы очень славный, Вася. Обязательно найдется девушка, которая вас полюбит, вы уж мне поверьте, — сказала Таня, и капитан Чубатый ушел счастливым.

Никита научился по количеству подарков от одного и того же автора определять продолжительность влюбленности того или иного солдата.

Но, глядя на Ивана, он понял, что здесь совсем иное.

Иван с такой нежностью, с такой тоской и преданностью глядел на Таню, что на мгновение в душе Никиты шевельнулась ревность. Но она тут же сменилась жалостью к этому чистому, очень одаренному, тонко чувствующему парню из крохотного городка Кологрив, что на реке Унже.

Безнадежная любовь…

А может быть, это прекрасно — первая и безнадежная? Может быть, это научит его ценить и беречь любовь другой женщины, которая должна, обязательно должна встретиться ему в будущей долгой его жизни…

«Эк я расфилософствовался с высот своего Мафусаилова возраста, — Никита иронически покачал головой, — буреешь, дед. Так ты скоро святые истины выдавать станешь. А парню худо сейчас… А впрочем, не знаю, может, и не худо, может, это и есть счастье».

— Да-а, рядовой Федотов, а еще пограничник! Так тебя, Ванюша, из секрета когда-нибудь уволокут. Десять минут уже наблюдаю, а ты и ухом не ведешь.

Таня засмеялась, подбежала к Никите, поцеловала.

Иван по обыкновению покраснел, тихо сказал:

— В секрете я не рисую, Никита Ильич.

— Это ты руками не рисуешь, а воображением? Бывает?

Иван опустил голову.

— Бывает, — прошептал он, — только я с этим борюсь.

— Ну, давай, борец, поужинаем. Я, как две собаки, голодный. Есть что-нибудь, Танюха?

— Есть. Ребята на ручей ходили. Форель принесли.

— У-у-у! — заурчал Никита.

— Никак нет! Я не буду, — вскочил Иван.

— Опять начинается? — Таня укоризненно покачала головой.

— Брось ты свои китайские церемонии, — посоветовал Никита.

— Никак нет, — Иван упрямо наклонил голову, — я уже ужинал. — Он улыбнулся. — Я читал, что к работающему желудку приливает три четверти крови. За счет мозга. Лучше всего думается на голодный желудок.

— Ты хочешь сказать, что, съев эту форель, я вот тут же на глазах почтеннейшей публики поглупею на три четверти?

Никита расхохотался. Таня и Иван тоже.

— Ну, вы личности творческие, вам голодать полезно. А мне после целого дня общения с одним очаровательным иностранцем необходимо подкрепиться даже за счет моего бессмертного мозга.

Иван нахмурился:

— Да, тип… Глаз радует… Он тут одного парня, грузчика, саданул по печенке, у меня просто в глазах темно стало. Еле сдержался…

— Это ты мне брось, — Никита говорил серьезно, — что за дамские разговорчики — еле сдержался. Попробовал бы не сдержаться. Служба наша такая. Думаешь, мне целовать его охота? Ты ничего не заметил?

— Ничего. Во все глаза глядел. Ух, как мне хотелось, чтоб он вытворил чего, чтоб с треском его отсюда… А он будто чувствует, скалится только.

— И я ничего, — задумчиво сказал Никита, — и все же… все же чувствую я что-то… Сам не знаю, что, но сердце не на месте… Чувствую что-то, а что, не знаю.

— И я, — сказал Иван.

— А что? — встрепенулся Никита. — Вот ты можешь мне сказать — что?

— Не знаю… Уж больно он суетился сегодня… Больше, чем обычно. А конкретно? Нет! Я бы не пропустил, заметил.

— Знаю. В том-то и дело.