— Я тоже, — сказал Никита и весь напрягся, закаменел от жалости к Тане, от огромной нежности и жалости.

— Медовый месяц! Под чужой крышей, украдкой, тайком… Как воры! Почему?

— Вот что, — сказал Никита, — ни у тебя, ни у меня мы жить не можем. И ждать еще по меньшей мере год, а то и больше, пока мне дадут квартиру, тоже не можем. Мне предлагают работу неподалеку от Алиабада, в горах, на границе. Все говорят — дыра жуткая. Маленький КПП, а на таможне двое — я и мой помощник. Но живут же там люди! Ты согласна?

— Да, — твердо ответила Таня. — Да! Я согласна, куда угодно. Я хочу, чтоб у нас был свой дом. Хочу родить тебе дочку и сына. Я согласна.

Перевод с вечернего на заочное отделение, оформление документов, сборы — все заняло две недели, две суматошные, радостные, заполненные беготней недели.

Громада Копет-Дага, стеной уходящая в небо, мрачная, безлесная, бескрайняя, поражала.

Горы голубели совсем рядом, до границы было рукой подать.

От центра города до заставы пятнадцать минут езды на автомобиле.

Проверили документы, поднялся шлагбаум, и юркий «газик» пошел петлять по серпантинам пограничной зоны.

Дорога была не для слабонервных — крутые петли, карнизы, обрывы — «газик» поднимался все выше; а горы — основной массив — и не думали приближаться.

Таня сидела притихшая, чуточку испуганная, подавленная дикой мощью гор, в которых она никогда прежде не бывала.

Прошли заставу, и дорога стала еще круче и красивее. Шофер-пограничник, белобрысый такой мальчишка, с носом красным и облупленным под непривычным солнцем, как молодая картофелина, сидел, небрежно вывалив в окошко локоть, правил одной рукой. Он так резко брал повороты, что камешки звонко выщелкивало из-под колес, а «газик» заносило к самому краю дороги, за которой начинался отвесный обрыв глубиной во многие десятки, если не сотни метров. Страх глядеть! Но физиономия у шофера была такая равнодушная, сонная даже, что Никита не решился сделать ему замечание, хоть и видел, что Таня боится уже всерьез.

«Опытный видно, небось дорогу эту как свои пять пальцев изучил», — подумал Никита, а вслух спросил:

— Далеко еще до КПП?

— Должно, не очень. Я-то не знаю, — сильно окая, ответил парнишка.

— Что-о? Как это не знаешь? — изумился Никита.

— А чо? Я по ней впервой. Да вы не беспокойтесь, не заблудимся. Эта дорога здесь одна. Другой нету. Доставим.

— Ну, вот что, друг ситный, — сказал Никита, — поезжай так, чтоб на спидометре было тридцать километров. Понял?

— Аль боитесь? — усмехнулся шофер.

— Боимся. Высота нам непереносима. И скорость, — налегая на «о», ответил Никита.

— Шутите, — шофер покраснел еще больше, — небось во-он сколь напрыгали, — он обернулся и ткнул пальцем в значок парашютиста с цифрой 100 на груди у Никиты.

Машина в это время вильнула, пошла к обрыву.

— Да ты на дорогу гляди, черт… облупленный! — заорал Никита.

Шофер надулся, обиделся. Таня ткнула Никиту локтем в бок, незаметно показала кулак. Никита засмеялся.

— Ладно, служба, не куксись. Скоро домой? — спросил он.

— Через четыре месяца и двенадцать дён, — буркнул шофер.

— Стой! — крикнул Никита.

Шофер мгновенно среагировал, тормознул. Удивленно поглядел на пассажира.

Никита выскочил из машины.

Слева на довольно крутом склоне, метрах в десяти над дорогой, в плоском выступе, выдававшемся из монолита скалы, как сложенная в горсть ладонь, жил родничок. Из него вытекал крошечный ручей, прозрачный, как воздух, падал вниз игрушечным водопадиком. А вокруг родничка росли какие-то незнакомые Никите цветы. Таня и шофер увидели, на что он смотрит, тоже вышли из машины.

— Красиво, — солидно сказал шофер.

— Ниагара в миниатюре, — отозвалась Таня. — Гляди, Никита, что это за цветы?

— Может быть, это знаменитые эдельвейсы? Сейчас посмотрим.

Никита, лихо перескакивая с уступа на уступ, побежал к роднику.

Добрался он до него вмиг, нагнулся над круглой чашей, в которой кипел родник, и… упал на колени, судорожно вцепившись в камень.

Сердце бешено колотилось где-то у горла, в глазах плавали оранжевые круги, поташнивало. Такое было однажды с Никитой во время марш-броска с полной выкладкой.

«Что это? — удивился Никита. — Что со мной? Глупость какая… Может, я заболел? Но ведь четыре дня назад был медосмотр. Я совершенно здоров!»

Он стоял на коленях, закрыв глаза, и ждал, когда перестанет так суматошно и отчаянно колотиться сердце.

С дороги казалось, что он просто стоит на коленях и любуется цветами.

Наконец в глазах прояснилось, сердце опустилось на свое место, успокоилось. И тогда Никита понял. Горы!

Его предупредили об этом, но он отмахивался, улыбался. Горы! Высота около трех тысяч метров.

Не так уж она велика, но и к ней надо привыкнуть.

Никита собрал небольшой букетик. Цветы были белые, маленькие, с мясистым, сочным стеблем.

Осторожно, стараясь не делать резких движений, Никита спустился на дорогу, протянул Татьяне цветы.

— Красивые, — сказала она и поцеловала Никиту.

Шофер покраснел и отвернулся.

— А зеленым умеешь? — спросил его Никита.

— Как это «зеленым»? Чего умею? — удивился шофер.

— Ты, как семафор, — мгновенно вспыхиваешь красным светом, — пояснил Никита. — А зеленым умеешь?

— Шутите все, — парнишка потянулся к цветам. — Я таких не видал. Точно, красивые.

Никита взял в руки один цветок.

— Странно, — задумчиво сказал он. — Вот эдельвейс. И он ни в чем не виноват. Возможно, он и красив, но во мне этот цветочек вызывает чувство враждебности. Он мне каким-то даже зловещим кажется.

— Почему?! — изумилась Таня.

— Потому, что это любимый цветок Адольфа Шикльгрубера. Был. Глупо, конечно, при чем здесь цветок. А вот не могу, и все.

— А кто этот Штель… Шкель… черт, язык сломаешь? — спросил шофер.

— А это самая большая сволочь в длинном ряду мерзавцев всех времен и народов. Адольф Шикльгрубер, кличка — Гитлер.

— Любимый цветок Гитлера?

— Да. Дивизия даже была такая — «Эдельвейс». Горные егеря. На вершине Эльбруса знамя со свастикой установили. Отборные были вояки, пакостей наделали нам много.

Солдат внимательно разглядел ни в чем не повинный эдельвейс, отшвырнул его и брезгливо вытер о штаны руки.

— Папуас ты, Никита, — сказала Татьяна, — значит, если какой-нибудь мерзавец обожал, допустим, хурму, ты ее есть не станешь, да? Глупо!

— Я же и говорю — глупо. Поехали. А я вовсе не папуас. Я теперь дикое дитя гор.

КПП появился неожиданно. «Газик» вынырнул из-за поворота, и внизу, на небольшой седловине, показалось с десяток домиков и два длинных амбара.

К седловине вел пологий спуск, дальше дорога делала петлю, огибая площадь в центре и устремляясь круто вверх. Там, метрах в двухстах, торчала зеленая наблюдательная вышка, виднелся забор из колючей проволоки, а дорогу перегораживали массивные железные ворота.

Чуть в стороне от ворот, по ту сторону забора, возвышалось желтое здание необычной архитектуры — пограничный пост сопредельной державы.

Встречали Никиту и Таню начальник КПП капитан Василий Чубатый и заместитель Никиты Скворцова инспектор Авез Бабакулиев. Встречали хорошо, так искренне радуясь свежим лицам, с такой готовностью помочь, что Никита и Таня даже растерялись.

Чего уж там помогать — два чемодана с барахлом, да ящик книг — вот и все имущество.

Оказалось, что домик для них приготовлен и даже обставлен. Нельзя сказать, что мебель была стильной — две железные солдатские койки, покрытые солдатскими же грубошерстными одеялами и явно сделанные солдатскими руками, стол, табуретки, тумбочки, полка для книг. Но на тумбочке стоял стакан с ромашками и огненно-красным маком, полка устлана белоснежной бумагой, табуретки покрашены в веселый алый цвет, а на свежевыбеленной стене в аккуратной рамочке репродукция женского портрета… Модильяни. Таня на миг застыла от неожиданности, растерянно взглянула на Никиту. Он-то знал — Модильяни, Моди — один из любимейших. Она подошла к репродукции, провела пальцем по неестественно длинной и гибкой, как стебель, шее женщины и… заплакала.