На следующий день после битвы англо-гасконская армия перешла на новую позицию в трех милях к югу от Пуатье, чтобы отдохнуть. 21 сентября англо-гасконцы отправились по дороге на юг, за ними следовали обозы с добычей и вереницы деморализованных пленников. 2 октября 1356 года принц остановился в Либурне, пока город Бордо готовили к его триумфальному въезду[414]. Примерно в то же время первые вести о победе достигли Англии. Посланником был некто Джон Ле Кок из Шербура, который, вероятно, был послан герцогом Ланкастером. Через несколько дней прибыл слуга принца Джеффри Хэмлин с подтверждением и трофеями: бацинетом Иоанна II и его туникой, украшенной гербом Франции. Эдуард III принял эти донесения почти с полным бесстрастием. Но он дал Джону Ле Коку двадцать пять марок и приказал донести эту новость до епископов и объявить о ней с кафедр по всей Англии. "Мы не получаем удовольствия от убийства людей, — говорил Эдуард III, — но мы радуемся щедрости Бога и надеемся на справедливый и скорый мир"[415]. На первый взгляд, оптимизм короля был оправдан. В его руках был его враг, и в течение короткого времени он должен был увидеть, как королевство Франция погрузится в анархию и восстания. Однако ему потребовалось четыре года, чтобы добиться мира, который принесла ему победа принца, только для того, чтобы он превратился в прах в его руках.

Битва при Пуатье в течение нескольких часов лишила французское правительство всего высшего руководства. В последний раз короля видели окруженным врагами на Александрийском поле, и его судьба оставалась неизвестной в течение нескольких дней. Большинство членов его Совета были убиты или взяты в плен. Среди них были коннетабль и оба маршала, глава финансовой администрации и все знатные дворяне королевского двора. Единственными выжившими министрами, имевшими хоть какое-то значение, были пожилой, но все еще энергичный Симон Бюси и канцлер Пьер де ла Форе, которые находились в Париже. У них на руках был неотложный военный кризис. Французской полевой армии более не существовало, английские войска находились в Бретани, Нормандии и Кале, Иль-де-Франс был беззащитен перед нападением с любого направления. В последнюю неделю сентября в Шартре была спешно собрана новая армия для защиты столицы. Внутри города горожане взяли оборону в свои руки. На углах улиц складывали цепи, чтобы отгородить каждый квартал. На западе и юге были вырыты рвы. Оружие хранилось у ворот и башен. Был начат снос массы зданий, которые располагались за пределами древних стен Филиппа II Августа[416].

Англичане не стали атаковать Париж. Но они не упустили свои возможности. В Бретани герцог Ланкастер в сентябре вторгся на северо-восток герцогства сопровождая молодого Жана де Монфора, марионеточного герцога, воспитанного при английском дворе, которого Ланкастер привез во Францию в своем обозе. Ланкастер захватил большинство оставшихся опорных пунктов Карла Блуа практически без сопротивления и лично возглавлял штурмы Ла-Рош-Дерьен и Ланьона на полуострове Трегор. Вскоре после этого другой отряд под командованием Роже Дэвида ворвался в любимую резиденцию Карла в Гингаме. Сам Карл Блуа всего за месяц до этого был освобожден из плена в лондонском Тауэре, обязавшись найти выкуп в размере 350.000 экю (58.333 фунта стерлингов). Он находился в Бретани на протяжении всей английской кампании, но ничего не мог сделать для спасения своих подданных. Условия договора о выкупе запрещали ему входить в какое-либо место, находящееся в подчинении английского короля, и как условно освобожденный пленник он не мог брать в руки оружие против врага. Карл вынужден был терпеть унижения, переезжая из замка в замок, пока его владения переходили к врагу. 3 октября 1356 года герцог Ланкастер вместе с Жаном де Монфором прибыл к Ренну, второму по значению городу Бретани после Нанта, и осадил его[417].

В разгар паники Симон Бюси и Пьер де ла Форе приступили к восстановлению властных структур в Париже и пополнению опустевшей казны. После спешных консультаций с Дофином, который находился в пути из Пуатье, они созвали Генеральные Штаты всего королевства, которые собрались в Париже 1 ноября 1356 года. Почти сразу же этот созыв был заменен другим, еще более срочным, который должен был собраться 15 октября и ограничивался провинциями Лангедойля, единственными, от которых можно было ожидать своевременной отправки своих представителей. 29 сентября 1356 года восемнадцатилетний Дофин въехал в Париж. Он не поехал в королевский дворец на острове Сите, а расположился в Лувре, большом круглом замке Филиппа II Августа на западной окраине города, защищенном рвами и стенами от подданных его отца[418]. Здесь он начал собирать вокруг себя зародыш нового правительства. Кроме постоянных чиновников его отца, таких как Бюси и ла Форе, здесь были два королевских принца, герцог Орлеанский и граф Алансонский, его родственник Жан де Шатийон, граф Сен-Поль, и Роберт Моро де Фьенн, старый вояка, который был назначен коннетаблем. В начале октября к ним присоединился Карл Блуа, бежавший от бедствий из Бретани. Он был более опытным политиком, чем любой из них, но был одержим желанием спасти Ренн и то, что осталось от его герцогства, любой ценой.

Недоумение и гнев французов были еще более сильными, чем после поражения при Креси, десять лет назад. Предательство казалось единственно возможным объяснением поражения столь великой армии. Было много слухов о бегстве второй баталии и королевских принцев с места сражения, которые предшествовали прибытию Дофина. Их поведение сравнивали с героизмом короля и его младшего сына Филиппа. В течение осени общественное презрение к правительству и командирам армии охватило все дворянство. Один человек, автор нескольких горьких стихов, написанных после катастрофы, обвинил их в том, что они намеренно проиграли битву в сговоре с врагом, чтобы затянуть войну ради взаимной выгоды. По его словам, они были слишком жадными, чтобы убивать захватчика, когда вместо этого могли взять с него выкуп, и настолько одержимы условностями аристократической войны, что испытывали больше естественного сочувствия к равным себе на другой стороне, чем к своим соотечественникам. Люди помнили роспуск городской пехоты после осады Бретея, которое они объясняли снобизмом и высокомерием. Они помнили павлиньи наряды, которые были так модны среди знати в начале 1350-х годов:

Свидетельства носят анекдотический характер, но, как бы то ни было, позволяют предположить, что эти чувства широко разделялись населением. Согласно более сдержанному памфлетисту, толпы людей собирались на улицах, чтобы бросать оскорбления в дворян, когда они проезжали мимо: "трусливые зайцы, надутые индюки, подлые дезертиры". В одной деревне в восточной Нормандии жители собрались вместе, чтобы напасть на рыцаря, который ехал по дороге без оружия со своим оруженосцем и слугой. "Вот едут предатели, бежавшие от битвы", — кричали они[419].

В Париже накал страстей был выше, чем где бы то ни было. Этот город занимал уникальное место во французской политике. По размерам и численности населения он превосходил все остальные города Европы. Это была великая административная столица, художественная и интеллектуальная метрополия королевства, доминирующий рынок огромного региона и центр сети дорог и рек, протянувшихся через всю северную Францию. Необычным для такого большого города было то, что в Париже не было коммунального самоуправления. Он управлялся двумя властями, которые соперничали между собой. Королевский прево с резиденцией в Шатле, ведал основными гражданскими и уголовными судами столицы и содержал небольшое постоянное подразделение полиции. Купеческий прево вместе с четырьмя эшевенами возглавлял свободную ассоциацию торговцев, входивших в корпорацию marchands  d'eau (ганзу речных торговцев). Формально этот орган был просто гильдией купцов, взявшей на себя ответственность за регулирование торговли на Сене и оптовой торговли в городе, но на практике он стал выполнять многие административные и полицейские функции. Несмотря на отсутствие какой-либо формальной политической организации, несмотря на сильные контрасты в богатстве и статусе, население Парижа было на удивление сплоченным. Париж был всегда городом небольших мастерских без главенствующей ремесленной корпорации и без огромных масс неквалифицированных пролетариев, как в Генте или Флоренции. Он не пережил тех социальных потрясений, которые были характерны для других крупных европейских городов с XII века. Его население было связано между собой густой сетью гильдий и братств, а также всепроникающими связями соседства, клиентелы и интересов. В стенах города масса слуг, подмастерьев и ремесленников жила бок о бок с аристократией купцов и банкиров, с непостоянными толпами иммигрантов, нищих и преступников, и все они тесно соседствовали на узких улицах, где страх и гнев быстро распространялись, а толпы народа собирались из ниоткуда в считанные секунды.