В доме душно, а мне резко становится холодно, словно вошёл совершенно чужой человек: с решительным и нехорошим умыслом. Дыхание сбивается, по позвоночнику идёт дрожь…

Я так сильно сжимаю в руках тряпку, что пальцы сводит.

— Разуйся. Пожалуйста… — не думала, что шёпот может быть таким жалким!

Его взгляд впивается в мой рот, становясь ещё темнее.

Чё-ё-ёрт… Потряхивать начинает чего-то.

Склоняю голову и начинаю тереть пол с удвоенной силой. А что мне остаётся? Пытаюсь не провоцировать в надежде, что он не заметит моего смятения. Господи, веду себя так, будто действительно виновата… Умом это понимаю. Но не могу с собой справиться. Как ни пытаюсь, не выходит! Сердце иголками колет. Кровь к щекам приливает. И чем сильнее я нервничаю, тем глупее себя веду.

Марк молчит от силы минуту, но я за это время успеваю так себя накрутить! Что если он сейчас с концами уйдёт? А если останется?..

Честно, не знаю, что хуже для меня.

— Точно не хочешь переехать ко мне? — Он наступает подошвой на влажную тряпку, но больше поражает развязная интонация, что прорывается в его речи. — Такие как ты ведь стремятся в столицу.

Воздух в горле словно твердеет… Кажется, не то закашляюсь, не то задохнусь.

— Какие — такие? — огрызаюсь, хотя вот только что решила не разжигать ещё сильнее конфликт.

Понятно, что ничего приятного от него сейчас не услышу и ничего не объясню, но всё же...

— Красивые девочки из глухих городов, у которых большие амбиции. Я так понимаю, у вас с Солнцевым одна на двоих мечта. — Марк склоняет голову набок, словно прицениваясь. — Что ж так хреново стараешься, Надя? Твой дружок добился реальных успехов, бери пример. Нужно было чуть меньше жопой вертеть, я бы, может, замуж позвал… — Он достаёт из кармана джинсов пачку сигарет, вытягивает одну зубами, прикуривает. Оценивающе глядя на меня сверху вниз, делает затяжку и неторопливо выпускает дым изо рта. — Конечно, брак я тебе теперь не предложу. Но содержать готов, с небольшой оговоркой: спишь только со мной. Что скажешь?

У меня от возмущения щёки пылают.

Ничего себе умозаключение! Вот это да! Вот это его, козла, озарило…

— О чём ты? — Дёргаюсь, чтобы подняться и продолжить разговор на равных. Но Марк удерживает меня своей лапищей, заставляя осесть обратно задом на икры. — Мне и раньше твои подачки были не нужны, а сейчас тем более! — уязвлённо выплёвываю ему в лицо.

— Точно ли не нужны? Я теперь и не уверен.

— Да что ты… — Убираю нетвёрдой рукой волосы со лба.

— Хорошая попытка, но нет. Те, кто чего-то просят, условий не ставят. — Давит словами с высоты своего роста и рукой в плечо тоже давит, как гирей! — Тебе всего-то было достаточно отказаться от малого, чтобы заполучить всё. Тебя подвела не жадность, а… Бля… — по-животному оскаливается, подбирая слова. — Я даже не знаю, как назвать такие высокие чувства, когда с одним секс по любви, а с другим ради выгоды!

— Да какая с тебя, придурка, выгода?! — взрывает меня.

— Скажешь, влюбилась? — едко выдыхает в меня вместе с дымом.

Я вздрагиваю под гнётом его жгучего взгляда. Машинально дёргаюсь, когда Марк наступает ещё на полшага. Становится впритык — ещё чуть-чуть и раздавит как таракана. Но нет, останавливается. Ждёт ответа, жёстко сжав челюсти.

Естественно, утвердительный ответ его рассмешит. Кому нужна правда, когда проще поверить своим глазам? Бессмысленное совершенно сотрясание воздуха.

— Нет, — произношу твёрдо, чувствуя захлёстывающую грусть, и ничего не могу с этим поделать. Влюбиться в Ремизова с самого начала сулило одни проблемы.

Сверкнув презрительной улыбкой, демонстративно сплёвываю на его тяжёлый, начищенный ботинок. Знаю, что делаю себе же хуже. Но очень хочется.

— Сучка ты наглая, — хрипит он с болезненной усмешкой. — О чём вообще думала, когда мне глазки строила?

— Что за вопрос? Сам только что распинался: брак, прописка, достаток.

— Это мы выяснили. — Марк массирующим движением зарывается пальцами мне в волосы и перехватывает густую копну у затылка. всё это происходит очень быстро, непредсказуемо, остро. Я от неожиданности ахаю… Жёстко держит, не дёрнешься. — Дальше, как решать будем?

— Нечего решать, уходи, — эмоции садят мой голос практически в ноль. Чувствуя панику, быстро беру себя в руки.

— Спрашиваю, со мной поедешь?

— А ты меня замуж, что ли, зовёшь? — шиплю на него.

— Было почти смешно, — ухмыляется Марк криво и страшно.

От натяжения уголки глаз тянутся к вискам. Вижу его размыто, но не сдаюсь.

— Посмеялись и хватит, Ремизов, — тихо, но выразительно одёргиваю его я.

Слышу, как он дёргает свободной рукой молнию на джинсах.

— Отсосёшь на прощание?

Предложение дикое в своей беспардонности, но в то же время отдаёт непередаваемой горечью. Я не уверена, хочет ли Марк таким образом наказать меня или просто снять напряжение. В любом случае он легко может заставить при желании. Одно знаю точно — я этого не хочу.

Зажмуриваюсь, крепко сжимая губы. Сердце вот-вот оглушит своим грохотом. Но затем меня резко обдаёт волной облегчения, когда он делает шаг назад. Руки Марка сжаты в кулаки, рот — в тонкую линию. Густую тишину разбавляет звук застёгиваемой ширинки и отдаляющиеся шаги.

Оставшись одна, прижимаю ладони к груди. Помимо биения, чувствую такую пустоту, что, кажется, это пульсирует рана, и нет больше ничего там за рёбрами — с собой унёс…

Марк

Которое утро мне снится, что я приезжаю к Наде. Всё, как запомнилось — запах свежесваренного кофе, порхающее тепло за рёбрами, полная гармония в мыслях и чувствах. Только в прихожей нет мужской обуви, а вместе с ней нет и жальнувшей грудь настороженности.

Надя ещё спит. Одна.

Её кожа сияет под пальцами солнца, протянувшихся сквозь узоры в кружеве занавески, и я боюсь вдохнуть, чтобы не спугнуть несвойственную себе нежность.

Мужик не созерцает — он берёт. Но я сейчас маленький мальчик, приотворивший запретную дверь. Мальчик, ещё не осознавший всех прелестей женского тела, но уже испытывающий потребность перед ним преклониться.

Грубая шерсть покрывала добавляет наготе уязвимости. Впервые, глядя на голую женщину, хочу её… укрыть. Спрятать. Заслонить собой…

Мне так нестерпимо тесно где-то в районе лёгких! Между выдохом каждым и вдохом что-то растёт, распирает. И непонятно, откуда она возникла, эта опухоль, и как от неё избавиться, но очевидно, что ничем: никакими молитвами, никакими лекарствами не извлечь из себя это новообразование — ни дымом не вытравить, ни алкоголем не выжечь, не перебить ничьими духами — ничем не спасти себя…

Я очень смутно отдаю себе отчёт, что на самом деле испытываю, просто принимаю свой диагноз как данность, со всеми сопутствующими ему метастазами.

Пропускаю меж пальцами пшеничные пряди.

Не любуюсь, а насыщаю потребность.

Как воздухом.

Вот такие дела. Понимать, что впрок не надышишься — это самое страшное. Как в присказке — начинаем ценить, когда теряем.

Отпускать человека — особенно больно. Он ведь не исчез: где-то ходит, о чём-то грустит, кому-то улыбается. И эгоистично убеждаешь себя, что изредка тоже думает о тебе. Хотя бы чуточку…

Это и есть любовь?

Тогда, что в ней возвышенного — в этом подсознательном ожидании, что тебя заметят, оценят, поманят?

Получается какая-то унизительная борьба с потребностью искать повод попасться на глаза, вырвать у судьбы эту вожделенную встречу взглядами, замереть, выжидая вердикт… И, может быть, ещё неделю, а может месяц или год, ходить под кайфом, если тот самый взгляд на тебе задержится.

Борьба, которую ты рано или поздно проиграешь. Потому что подсознание ни черта с тобой не заодно, и из ночи в ночь дразнит картинками как могло бы быть… или не могло… но ты этого наверняка не узнаешь, пока не попробуешь.

В общем-то, не даёт покоя, как и любая зависимость.