– …и я настолько обезумел, – взахлеб зачитывала сияющая от нежданного счастья София герцогу и герцогине, – что забыл обо всем на свете. Клянусь, я помчался бы в тот миг прямиком в пасть дракону, и только позже, немного остыв, я понял, что не обязательно было так спешить. В те же минуты, повторюсь, я был не в себе…».

– Не в себе он был. – Проворчал герцог Анвалонский. – Значит, враки все про ловлю рыбы и монастырь на Севере. В банде был наш граф Валенский – от Кошек этот стервец все узнал, я проверял, в Гленнане он пропадал. Оно и к лучшему – в их-то мягкотелой семейке хоть один мужик с яйцами… Даже, говорят, целого дракона уделал! Ты-то что сияешь?! – Спохватился он, обратившись к Софии. – Я что сказал?! Ноги его здесь не будет, баламута! Герцог должен всегда в себе быть, что бы ни стряслось, он лицо государственное! И чувствам своим он должен потакать в последнюю очередь!!! – Он стукнул кулаком по столу. – Какой он, к чертям свинячьим, герцог после того поступка?!!

– Не то, что ты, дорогой. – Тихонько подначила его герцогиня.

– Да! – Не повелся на ее подначку герцог. – Не то, что я!!! – Всем своим видом так противореча своим словам, что со стороны это выглядело даже забавно. Только Софии было не до смеха. Она вся выпрямилась, сверкнула глазами:

– Я выйду за него замуж, если он посватается, с вашего позволения, или без, мне все равно!!!

– Да на хрена ты ему без наших копий и всадников нужна?! – В сердцах рявкнул герцог. – Это он в письме тебе слюни розовые лепит, а за глаза… – Сам же понял, что это он зря. Повисла жуткая тишина. Глаза Софии налились слезами, губы запрыгали.

– Я не верю! – Прошептала она и опрометью бросилась прочь.

– Аскольд! – Гневно произнесла герцогиня.

– Чего? – Огрызнулся тот, мгновенно покраснев до корней своих рыжих волос.

– Аскольд!!! – Требовательно повторила его жена.

– Вот… – Он сжал огромный кулак, потряс им над столом, но не стукнул под ледяным взглядом супруги. – Вот одни проблемы у меня дома из-за полукровки из-за этого! А все… братец твой, церковная рожа! Без него мы этого хлыща и не подумали пригласить бы… – Подумал, слегка успокоился, и сказал ворчливо:

– Слышь, жена, ты того… сходи, узнай там у нее, что он еще про брата-то пишет? И вообще… как там, в Элодисе, у Гарольда-то все?

– Иди, и узнавай сам. – Отчеканила герцогиня. – Предварительно извинившись.

– Ну и язва же ты! Тощая язва!

– Рыжая дубина!

И, обменявшись с женой супружескими нежностями, герцог вздохнул и поплелся к Софии – извиняться и пытаться как-то исправить ситуацию…

Если получится.

На другой день состоялся суд над убийцей. Впервые за много лет на месте судьи сидел его высочество, принц Гарольд Элодисский. Толпа собралась внушительная: за сутки слух обежал всю Пойму, и люди шли и ехали всю ночь, чтобы присутствовать на суде и оглашении приговора. Сильнее всего люди хотели знать, что толкнуло преступника на это страшное злодейство, зачем он это сделал? Об этом судили вкривь и вкось, кто во что горазд. Винили и эльфов, подменивших младенца, и колдовство, и Великую Ночь, – люди не хотели верить, что такое мог совершить в здравом уме один из них. Пусть дитя и байстрюк, – сходились во мнении жители Поймы, – но зачем так-то? Можно ведь и подкинуть монашкам, или, как в старину делали, в лес отвести… Если и правда полукровка – эльфы подберут… В общем, пояснения этого страшного и противоестественного деяния люди ждали и хотели даже сильнее, чем суда и казни. И его высочество это прекрасно понимал. Именно поэтому он отложил разбирательство этого дела на сутки, чтобы преступник успел протрезветь и способен был на внятные ответы.

Которые особой ясности в вопрос не внесли. Протрезвевший злодей, проснувшись, ощутил себя избитым, больным с похмелья, закованным в кандалы и запертым в тюрьме городской ратуши. И его потрясли эти обстоятельства куда сильнее, чем воспоминание о том, как он убил ребенка, собственного внука. Злодейства своего он не отрицал, и искренне не понимал, что все так всполошились? Это ведь байстрюк, незаконный, их личная собственность, захотели – оставили, захотели – избавились! Триста лет назад в Нордланде действительно существовал закон, по которому ребенок возрастом до трех лет считался личной собственностью родителей, точнее, отца, и убийство такого ребенка отцом или дедом никак не каралось, хотя слегка порицалось церковью. И Майк Щербатый – так звали злодея, – искренне считал, что этот закон не изменился по сей день.

– Я дед, я право имею. – Тупо твердил он в ответ на расспросы отца Марка, который пришел к нему для предварительной беседы и молитвы о спасении души. Перед его высочеством он сменил тактику, смутно сообразив, что что-то не так, как ему представлялось прежде. Кто его знает, почему он уверен был, что никто его не осудит за содеянное, и что это в самом деле их личное семейное дело. Он был так зол на дочь, которая «принесла в подоле, тварь бесстыжая», и так переживал позор своей семьи, что ребенок для него был всего лишь символом этого позора. Трезвый, он старался не обращать на него внимания, в лучшем случае. От пьяного же дочь старалась ребенка прятать, скрываясь с ним в пристройке во дворе. Но даже она не ждала ничего подобного!

О позоре и собственном отцовском горе он и затянул плач перед его высочеством, веря в его милосердие и справедливость.

– Нагуляла, шалава, – твердил он, утирая мутную слезу, – бесстыжая шалава, неблагодарная, опозорила нас перед всей Поймой, а мы ли ее не воспитывали? Только все едино, бабы – дьявольская кость, семя сатанинское, все на передок слабы, до единой, шалавы и твари они все, бить их надо кажный день, в лохмотья одевать и бить, и чтобы босые дома сидели, и битые, твари, и не лезли бы никуда, и все равно найдут, кому дать, в щель заборную дадут, твари, такими их дьявол сотворил, не углядишь, твари, вы же знаете, как никто, все это знают, все страдают мужики от баб, все зло от бабья, все в мире зло от них, тварей…

– Зачем ты убил ребенка? – Спросил его высочество, почти не скрывая брезгливой усталости.

– Какого? – искренне удивился Щербатый. – А, выблядка-то? А на кой он нужон-то? Орет, срет да жрет, и с кажным разом все больше жрет, а почему я должон кормить невесть, чье отродье? А? А ежели он подменыш эльфячий, да и сожрет нас всех, как вырастет-то?.. Кому он нужон-то? Кому какое дело, что я дома с ненужной тварью делаю? С него толку, к примеру, меньше, чем с козла, а позору не оберешься.

– Я вижу, что ты искренне не понимаешь, какой ужасный грех совершил. – Помолчав, произнес принц Элодисский. – Казнить тебя – все равно, что убить неразумную тварь. Но и позволить тебе жить среди нормальных людей, которые могут пострадать от твоей неразумной жестокости, я тоже не могу. Ты приговариваешься к заточению в подземельях Хефлинуэлла. Дверь в твою камеру замуруют навечно, а еду и воду будут подавать раз в три дня через маленькое отверстие.

– Я хотел бы добавить кое-что. – Вмешался его высокопреосвященство. – Нельзя лишать даже такого, как он, возможности осознать свой грех и раскаяться. Чтобы когда-нибудь этот человек все-таки осознал, что содеял, я предлагаю вместо хлеба и иной еды давать ему тушку обгорелого животного. Пусть это будет его единственной едой.

При этих словах Гэбриэла, молча присутствующего здесь же, передернуло, он отвернулся, зажмурившись и сглатывая. Щербатый открыл рот.

– Это как же?! – Изумленно вопросил он, переводя взгляд на каждого присутствующего. – Как же… навечно… за что?!

Он словно очнулся, ловя взгляды его высочества, герцога, кардинала, стражников – и не встречая в них ни понимания, ни сочувствия, только лед, либо отвращение. Вообще-то, он лукавил – он отлично понимал, что сотворил, и сильно струхнул, протрезвев, потому и выбрал вот такую позицию: я дурак, что с меня взять? Но такого приговора он не ожидал. Вопил и умолял он так натурально и жалостливо, что даже Гэбриэл испытал какую-то брезгливую жалость, и тут же зло выругал себя за нее. Мальчик тоже кричал. Но сострадания не дождался.