К счастью, он отделался сравнительно легко, но ужас, испытанный тогда, на всю жизнь определил его отношение к акулам.

Когда Петька Аниськин попал на тунцеловный бот, его больше всего поразило, что акулы съедобны. Он всегда был уверен, что именно эти беспощадные пираты морей должны пожирать всех подряд, но, чтобы кто-нибудь мог есть их, тем более люди, казалось невероятным. И Петька боялся их.

Каждый дрейф на ярус вперемешку с тунцами попадались десятки акул — голубые, белоперые, мако, морские лисицы, акулы-молоты. И всякий раз, когда их поднимали на борт, Петьку охватывала тревога. Он невольно старался держаться подальше от них, не без опаски проходил по правому шкафуту, куда обычно их складывали, испуганно вздрагивал, когда хищница, только что казавшаяся мертвой, внезапно начинала извиваться, бить хвостом, разевать свою страшную пасть.

Товарищи посмеивались над его боязливостью, их насмешки больно ранили его самолюбие, но пересилить себя он не мог…

И вот ему нужно было не в мечтах спасать учительницу, а на самом деле прыгать в океан. Широко раскрытыми глазами Петька смотрел на пенал, покачивающийся на мелких волнах, на поблескивающий никелированными деталями передатчик, повисший под пеналом на кабеле и тянувший его ко дну. Он понимал, что через секунду будет поздно и что, если он не прыгнет, к нему на всю жизнь прилипнет позорное клеймо труса. «Ну же, ну!» — подгонял он себя и оставался на месте.

А волны уже захлестывали прозрачный цилиндр, окрашивая его стенки в нежно-зеленый цвет. Пенал оседал все глубже и глубже и наконец, оставляя за собой кудрявый хвост пузырьков, провалился в пучину.

— Раззява! — закричал старшина, выскочив на палубу.

На шум подбежали с кормы рыбаки, перевешивались через бот, заглядывали в глубину, где солнечные лучи, проникавшие далеко в толщу воды, играли металлическими частями прибора.

Бригадир Ухватин пожевал тонкими губами, укоризненно хмыкнул:

— Буй-то импортный. Валютой за его небось плачено.

— Цха! — цыкнул, словно бичом стеганул, Баклажария, впиваясь в Аниськина презрительным взглядом. — Как же ты, кацо, а? Джигитом вырядился. Кынжал повесил. Зачем кынжал, а?

Все загалдели, возмущаясь, только Тимофей Сулягин не произнес ни слова, но, случайно перехватив его взгляд, Петька съежился. Нет, не презрение, не осуждение и даже не жалость — страдание и боль застыли в потемневших глазах друга. И это молчаливое страдание красноречивей ругани старшины, причитаний бригадира и взрывчатого гнева Баклажарии говорило о том, что с этого дня Петька никогда не сможет чувствовать себя на равной ноге с товарищами, беззаботно шутить и смеяться, а потому на «Семерке» ему больше нечего делать.

«Трус, трус поганый!» — в бессильной злобе укорял себя Петька, и все, что обычно радовало его — бездонная синева неба, блеск океана, жаркие схватки с громадными тунцами, — сейчас было ему противно и делало невыносимой охватившую его тоску.

До сих пор Петька считал себя смелым парнем и был уверен, что в нужный момент не дрогнет. Но вот дрогнул. Ему нестерпимо хотелось куда-то бежать, скрыться от невиданного позора, затаиться. Но куда было деваться? В порт не уйти: туда всего неделю назад отправился транспортный рефрижератор, доставивший тунцеловам продукты, необходимое снаряжение, почту и забравший от них консервы и мороженую продукцию. А теперь когда будет следующий?.. Да и кто его отпустит на берег? На флотилии каждая пара рук на вес золота… Попроситься на другой бот? Эта мысль вызвала только горькую усмешку. Ведь завтра же весть о его «геройском» поступке облетит всю флотилию, и разве найдется такой дурак, который возьмет в экипаж труса! Выход был только один — списываться на плавбазу. Но это было выше Петькиных сил. Здесь он ловец, а кем его возьмут туда? Матросом производственной службы, и даже не первого, а второго класса. Загонят в консервный трюм и заставят перекладывать ящики «тунец в масле» в один угол, а «тунец натуральный» — в другой… Пережить такое было просто невозможно. Лучше уж взять пудовую кувалду в руки да за борт…

Между тем Тимофей Сулягин почти одержал победу. Вода пенилась и бурлила уже возле самого борта. Тучи брызг весело сверкали в солнечных лучах, окатывали стоящих возле полупортика рыбаков, а мокрые витки отвоеванного Тимофеем поводца устилали палубу.

— Ну чего вы! Багрите! — задыхаясь от напряжения, хрипел Тимофей. — Быстрее!

Бригадир и Баклажария, выбрасывая вперед багры, силились дотянуться до тунца.

— Ишо чуток! Ну, ишо! — покрикивал бригадир.

Тогда Тимофей быстро повернулся к противнику спиной, забросил поводец на плечо и, как бурлак, потащил рыбину к борту. Развязка приближалась.

Но тут случилось непредвиденное. В пылу схватки никто не заметил, как Тимофей заступил ногой в один из витков. И когда тунец, тоже чувствуя близкий финиш, собрал все силы и сделал последний, самый отчаянный рывок, силок затянулся вокруг ноги матроса. Неуклюже взмахнув руками, Тимофей полетел за борт.

Услышав крики, Петька не вдруг сообразил, что произошло. Сперва подумал, что Сулягин решил посмешить товарищей, отколол какую-то хохму, и в его груди шевельнулся червячок тоскливой зависти: «Им-то что! Веселятся…» И только когда совсем рядом, метрах в четырех, из воды появилась Тимофеева голова и он увидел его белое лицо и выкаченные глаза, лишь тогда понял серьезность происшедшего.

Отчаянно молотя руками по воде, Тимофей изо всех сил старался удержаться на поверхности. Широко разинутый рот его жадно хватал воздух. Но могучая рыбина в своей стихии была сильней. И судьба, уготованная тунцу, теперь ожидала матроса. Его голова, то появляясь из воды, то снова скрываясь, наконец исчезла совсем.

Ошеломленный Петька Аниськин бросил молниеносный взгляд на бак, на застывших в растерянности ботчиков.

«Как же это? Неужели так просто?» — растерянно думал он, не в силах с этим смириться. Перед глазами живо возникла картина: там, в глубине, дергается, изгибается Тимофей, ловчится дотянуться до предательского поводца, чтобы распутать его, но сильная рыбина тащит его вниз.

«Не-ет!» — немым воплем закричал Петька, задрожав всем телом. И то, что минуту назад терзало его: утопленный радиобуй, горечь ухода с бота, консервный трюм, ненавистная акула-молот, — мгновенно вылетело из головы. Все заслонила одна ясная и четкая мысль: Тимофею кранты.

И тут словно кто-то подтолкнул его. Все дальнейшее происходило как будто во сне. Казалось, словно это не он, Петька Аниськин, а кто-то другой рывком перебросил тело через леера, прошептав: «Спаси, господи», набрал полные легкие воздуха и, уже летя в воду, вдруг вспомнил про акулу и зачем-то поджал к животу колени. И вовсе не Петька, а кто-то другой догонял тунца, тащившего на буксире человека, цеплялся за холодное тело, перерезал ножом капроновый тросик, а потом вытаскивал Тимофея за волосы к боту…

От волнения и страха Петька потерял способность соображать и, только очутившись на палубе, стал медленно приходить в себя.

С трудом отдышавшись, он первым делом схватился за ноги, ощупал по очереди руки, голову. Как ни странно, все части тела оказались на месте. Это удивило и обрадовало Петьку. Он облегченно вздохнул и устало привалился спиной к трюму.

Мягкая, успокаивающая синева растекалась до самого горизонта. Солнце приятно согревало. В борт толкалась вода, рассыпалась звонкими всплесками. И такую радость почувствовал Петька, какой еще не испытывал никогда. Все в нем ликовало. Захотелось петь, отколоть залихватскую джигу, вскочить верхом на акулу… Вспомнив о ней, он пошарил глазами вокруг, но зловещий черный плавник куда-то исчез.

Громкий женский голос, донесшийся из окна рубки, окончательно отрезвил Петьку. Он сразу узнал голос Тумановой, главного врача плавбазовской санчасти.

— «Семерка», срочно следуйте с пострадавшим к плавбазе, — повелевала врачиха. — Повторяю, немедленно! Как меня поняли? Прием.