Поэль Герман
СТУДЕНЧЕСКАЯ БРИГАДА
Стихотворение
Как много света!
Как много ветра!
И только стены
По сантиметрам
Уходят трудно
В большое небо…
А мы как будто
За ними следом
Растем и крепнем
Душой и телом.
И дышим ветром.
И нашим делом.
Еще немного,
Еще чуть выше —
И нет девчонок,
И нет мальчишек.
А просто в горле
Тепло и тесно,
И наша гордость
Взлетает песней.
И кто-то шепчет
Чуть слышно рядом:
«Ведь это черти,
А не бригада».
Смеется солнце,
В зените стоя,
И сердце бьется
Одно — большое.
Сергей Кобысов
СТИХИ
В МРАМОРНОМ УЩЕЛЬЕ
Памяти геолога Н. И. Азаровой
Здесь все твое — и скалы, и цветы,
И мрак ночной, и утренняя алость,
И обаянье горной высоты —
Во всем твое бессмертие осталось.
Как много обелисков над тобой,
Ушедших ввысь, к Кадарским перевалам.
Мерещится мне в дымке голубой
Твой силуэт на мраморных оскалах.
Ты выше смерти, по твоим следам
Идут к вершинам парни волевые,
Идут по сланцам, осыпям и льдам,
И в них твои стремления живые.
Твой след в горах паденьем не затмить,
Велик твой зов — дерзать и не сдаваться!
Чем до ста лет лучиною дымить,
Так лучше в тридцать факелом остаться.
СОН БАЙКАЛА
Спит Байкал — разгладились морщины,
Мирно дышит тело старика,
Лебедями в горные лощины
Отдыхать спустились облака.
Дремлют чайки у черты прибоя,
С гор струится аромат сосны,
Спит Байкал, и небо голубое
Делит с ним таинственные сны.
Спи, родной, — в твои часы покоя
Все окрест любуется тобой,
Синева небес и дно морское
Связаны единою судьбой.
Владимир Насущенко
ПРИЕЗД НА РОДИНУ
Рассказ
Дом Ивана Жигулина стоял на краю поселка. Дальше простирались тростники, заслоняющие море. Место было открытое, ветер пластал тростниковые поля, гнул к воде. По ночам пронизывающая сырость текла из зарослей, на крышу выпадала обильная роса.
В августе утро наступало поздно. Выспавшиеся куры прыгали с насеста, проникали в огород, где были грядки с поломанным луком и росли кривые горькие огурцы.
Иван вышел на крыльцо, сладко потянулся, треща суставами, и направился к трактору, оставленному на ночь у сарая.
Трактор был запыленный, грязный, дверцы болтались в петлях, сиденье треснуло. Служил он последний сезон, новую технику обещали к Октябрьским.
Жигулин выдернул клоки сена из рулевых тяг, затянул две ослабшие гайки и дернул пусковой трос. Пускач визгливо заверещал. Черный дым повалил из трубы.
Аист Кеха недовольно похлопал крыльями, показывая белые подмышки, и стрельнул с дерева горячим пометом на трактор.
Иван беззлобно ругнулся:
— Черт сухощавый, не нравится, что шумлю, — но сбавил обороты, капот вытер травкой.
Двигатель посапывал нежно, в одну ноздрю.
Хозяин сходил в дом, вынес хлеба с салом и огурцы, какие поплоше, отложенные сестрой в пищу — хорошие она солила для рынка, — завернул в газету и спрятал в ящик, где хранились дефицитные болты и мелкий инструмент.
К трактору была прицеплена металлическая телега, на которой вывозили заготовленное сено. С сенокосом запоздали — весь июль шли дожди.
Жигулин втиснулся в кабину, поиграл рычагами и покатил к конторе. Стало тихо. В тростнике крякали дикие утки, да щелкали в опрокинутое ведро капли росы с застрехи.
Кирилловское поле было дальнее. Трактор исправно пыхтел, ерзая в колее. Иван копчик отбил на тощем сиденье. Когда в семнадцатый раз въехал на весы, не чувствовал рук и ноги дергались в педалях.
Сарай был высокий, как ангар. Усыпанная сеном плита крепко осела под прицепом. Горбатый весовщик Мишка Абакумец послюнявил карандаш, отметил в бланке наличные центнеры.
— Ну ты и надымил, братуха, — сказал Абакумец, кашляя от газа.
— Движок разрегулировался, — отозвался Иван, сдернул прицеп с платформы и подумал: «Понюхал бы цельный день, небось вздрогнул бы горбом».
Конечно, несправедливо было так думать: Абакумца в войну немецкий кондуктор сбросил с поезда на ходу.
— Подь в контору, — ласково позвал Михаил.
Иван слез, пошел на весовую, понимая, что приветливая речь всегда просьбой оканчивается.
Абакумец выставил на дощатый стол бутыль мутного сидра, две кружки, достал рыбца копченого в жирной бумаге. Иван покосился, проглотил слюнки.
— С устатку, — просто сказал Мишка, налил поровну и подвинул закуску.
Человек он был толковый, десятилетку кончил, на собраниях — первый оратор, с парторгом под ручку ходит.
— Ты, Иван Алексеевич, сто сорок процентов закрыл. Дуся хвастала в обед: «Жигулин у меня лучший работник. Я перед директором вопрос поставлю, чтобы Жигулина за высокие нормы на доску Почета снова повесили…»
Иван поддакивал, хотя знал, что выдумывает человек: агрономша еще вчера к депутату уехала. А все равно неправды тут не было. С трактора лето не слезал. Весной было дело, по своей халатности в аварию попал: на станции три тыщи кирпича опрокинул, побил изрядно. За это и с доски турнули. Сам Мишка голосовал на собрании: «Снять!»
Ивану хоть опять в поле, рыбца умял с голодухи. Абакумец еле отщипнул. Вышли на травку покурить.
Пастух Еремеев гнал пропыленное стадо, молча посмотрел выгоревшими глазами на приятелей. Тяжелый кнут висел на плече. Коровы несли пять центнеров молока, ноги в раскоряку. Летела паутина.
Мишка вздохнул, почесал большой нос.
— Выручай, Алексеевич, гости пожаловали. Не мыслю, как и встретить. Сабакин машины на мясокомбинат угнал. Худо-бедно завтра придут. Один ты — надежда и оплот, а… Да тебе и самому интересно будет встретить…
Мишка заискивающе хлопнул по плечу, снял мусоринку с кепки, знал, что Иван не откажет, сутки на ногах будет, а поедет. Дело пустяковое, не раз выручал. Дом у Мишки отгрохан большой, всегда полон гостей. Сейчас у Абакумца жила дальняя родственница с маленькой девочкой лет пяти. Располагались они в правом отсеке дома. Родственница была грустная белая женщина в тайном женском возрасте, с увядшими чертами широкого, когда-то смелого лица. Она нигде не работала, только растила дочку, которая хорошо играла на стареньком пианино, привезенном из города специально, чтобы учить ее с раннего возраста.
