Последнее обстоятельство подтверждается тем фактом, что до нас не дошло практически никаких сведений о содержании норм тöре, которыми руководствовались монголы. Вопросы, по мнению В.В. Трепавлова, регулируемые тöре (система административного деления на правое и левое крылья; порядок выдвижения на высшие должности; соправительство; завоевание и покорение народов; распределение доходов и трофеев), остаются на уровне гипотезы, и не подтверждаются какими-либо конкретными данными источников [Трепавлов 1993, с. 40–41]. Кроме того, перечисленные вопросы представляли собой черты, свойственные большинству кочевых империй Евразии, а не только монголам [Kradin 2002, p. 374], так что нет особых оснований относить их к государственному регулированию, а не к народной традиции.
Чем же объясняется подобный регресс в развитии института тöре? Скорее всего тем, что, в отличие от древних тюрок, у монголов до Чингис-хана не было ни государства, ни соответствующих институтов власти. Соответственно не было необходимости и в правовом регулировании государственных и административных отношений. Сравнительно четкая и рациональная система норм тöре, существовавшая у тюрков ко времени создания монгольского государства, была утрачена, и само понятие «тöре» стало не более чем символом прежнего могущества степных империй. Монголы ассоциировали тöре с «золотым веком» тюркских каганатов (подобно тому, как «золотым веком» для государств Чингизидов считалась эпоха Чингис-хана и его ближайших преемников), но сами нормы, не применявшиеся в течение нескольких поколений, были постепенно утрачены, уступив место каким-то общим понятиям справедливости, высшего порядка.
Неудивительно, что нормы права у средневековых монголов сливались с религиозными нормами, и любое действие правового характера сопровождалось соответствующим ритуалом. Так, в «Сокровенном сказании» содержится эпизод, в котором кераитский Ван-хан сожалеет о своей ссоре с Темуджином — будущим Чингис-ханом, и говорит: «Сына ли только забыл я? Правды закон я забыл» [Козин 1941, § 178]. Правитель лишь вспоминает «закон» (тöре), не собираясь каким-либо образом толковать его или использовать в качестве руководящих норм, Он произносит всего лишь ритуальную фразу, за которой следует текст клятвы, сопровождаемый другими, не менее ритуальными словами и действиями: «Если теперь я увижу своего сына да умыслю против него худое, то пусть из меня вот так выточат кровь!» и с этими словами он, в знак клятвы, уколол свой мизинец зеркальным ножичком для сверления стрел и, выточив из ранки берестяной бурачок крови, попросил передать его своему сыну [Козин 1941, § 178].
Впрочем, объективности ради, следует отметить, что тесная взаимосвязь права и религии была характерна в ту эпоху не только для монголов, но и для всего средневекового общества в целом [Бражников 2002, с. 64].
Превратившись из системы конкретных норм права в совокупность принципов, тöре продолжало оставаться неотъемлемой частью правовой системы монгольского общества. Их неизменность и незыблемость для всех категорий населения, начиная с хана и заканчивая последним харачу — простолюдином, представляла обширное поле для сословия монгольской аристократии в области ограничения ханской власти и адаптации правовых норм под собственные интересы.
Речь идет о так называемых «бэхи». Этот титул принадлежал старшим в роду, предводителям племен, которые пользовались особым влиянием в степи и, кажется, обладали правом толкования тöре. По крайней мере, то же «Сокровенное сказание» содержит эпизод, в котором старец Усун, удостоенный титула «бэхи», обращается к будущему Чингис-хану с такой фразой: «Ele edu Tore-i ĵiaqsan ķuun-ni nama-i Tumen-o Noyan bolğa(ba)su, yaun ĵirğalaŋ bei?», которую С.А. Козин перевел: «Что за счастье стать нойоном-темником для меня, который теперь предрек тебе столь высокий сан!» [1941, § 121], а Т.Д. Скрынникова — «…для меня, человека, который указал [тебе] Высший Закон» [1997, с. 46].
Это единственный случай в «Сокровенном сказании», когда тöре толкует не хан, а другое лицо — бэхи. Скорее всего именно эта категория аристократов и обладала эксклюзивным правом на его толкование.
Толкование права представителями аристократии было довольно характерным явлением в период становления юриспруденции, особенно в период отсутствия у народов письменности. «До изобретения письма… аристократия, облеченная привилегией отправления юриспруденции, являлась единственным органом, посредством которого могли сколько-нибудь сохраняться обычаи рода или племени. Подлинность этих обычаев оберегалась насколько возможно тем, что они вверялись памяти ограниченного числа членов общины» [Мэн 1873, с. 10].
Монополизация права аристократическим сословием предоставляла ему широкие полномочия в сфере толкования права, особенно учитывая тот момент, что при отсутствии четко сформулированных письменных норм толкование приобретало решающее значение, и с его помощью можно было придавать правовым нормам тот или иной смысл, выгодный определенной социальной группе [Томсинов 2003, с. 88]. Этим, вероятно, и пользовались бэхи, что в значительной степени объясняет последовавшую после возвышения Темуджина — Чингис-хана борьбу с привилегиями этого сословия.
Итак, тöре наравне с обычным правом «йосун» составляло систему источников монгольского средневекового права, которое отличали такие черты, как тесная связь с религиозными представлениями, неизменность и… нечеткость. Сложившееся положение в праве существенно ограничивало верховного правителя — хана, что, естественно, не устраивало быстро возвышавшегося Темуджина, который предпринял решительные шаги по реформе права монгольских племен. Конечно же, когда речь идет о правовых преобразованиях Чингис-хана, первым делом вспоминается его Великая яса, олицетворяющая новый имперский порядок, в корне меняющий все прежние обычаи и установления монгольских племен. Принятие ясы в какой-то мере, действительно, было революционным шагом, поскольку эта система норм представляла собой качественно новый источник права — права публичного, государственного и исходящего непосредственно от хана, а не от народа, курултая или древних обычаев, над которыми оно должно было возвыситься [Вернадский 1999, с. 134]. Но Чингис-хан не был бы гениальным политиком, если бы не принял во внимание консерватизм своих подданных, и решил бы действовать именно революционными методами. Но он знал, что без сопротивления старый порядок разрушен быть не может и потому осуществлял свои реформы в несколько этапов.
Первым из них стало постепенное подчинение тöре интересам ханской власти: хан стал сам толкователем тöре, интерпретируя его принципы в соответствии со своими интересами и государственными задачами.
Автор нашел в «Сокровенном сказании» лишь два эпизода, позволяющие вывести конкретное содержание того, что монголы понимали под тöре: «Монгольский Закон состоит в том, что путь нойона — стать бэхи» [Козин 1941, § 216]; «Но раз вы уверяете, что не посмели причинить зла своему хану, то это значит, что вы памятовали о Законе, о Великой правде, Еке-Торе» [Козин 1941, § 220]. Таким образом, можно сделать вывод, что тöре отражало статус правящего класса тюркских и монгольских племен и предписывало лояльность вассалов по отношению к своим сюзеренам.
Характерно, что оба эти толкования вложены в уста Чингис-хана: подобная интерпретация норм тöре, вероятно, на данный момент лучше всего соответствовала его интересам. Весьма красноречивым является тот факт, что первая из приведенных фраз обращена ни к кому-нибудь, а к Усуну, который в свое время сам разъяснял значение тöре будущему Чингис-хану! Таким образом, хан еще не воспринимается как источник права, но уже приобретает в глазах подданных статус его толкователя, и его мнение по поводу существующего закона становится для них отражением самого закона. Хотя следует предположить, что хан позволял себе толковать и разъяснять нормы тöре, которые, в принципе, были известны его подчиненным: в противном случае вряд ли они столь спокойно восприняли бы на данном этапе формирования Монгольского государства эти его действия столь спокойно.
