Да потому, что рассказывать со сцены анекдоты умели многие, а вот быть советским сатириком немногие умели. Кое-кто, впрочем, все-таки умел, но читать политические фельетоны так, как это делал Сокольский, и доныне не умеет никто. Доныне это его жанр, его — и никого больше. Есть, конечно, эпигоны, подражатели, имитаторы, но все это — не то. В чем же отличие? Именно в своеобразии.

Тут и блуза и лаковая обувь, тут и огромный голосище, тут и вереница тем и смена исполнительской манеры, и, самое главное, о чем бы ни говорил Сокольский, об очень смешном и очень отвратительном, вы всегда верили ему. Он мог нравиться и не нравиться вам. Вы могли его принимать или не принимать, критиковать за все, начиная с походки, внешности и костюма и кончая репертуаром, но вы никогда не могли сказать: «Он фальшивит». Никогда! Потому что он был органически искренен. И его бурный темперамент только подчеркивал это свойство.

Издеваться над недостатками нетрудно, и многие сатирики делают это превосходно. А вот поднимать на щит хорошее, провозглашать «ура» и «да здравствует» перед людьми, которым и без тебя близко и дорого то, о чем ты говоришь, — это задача очень и очень трудная. Тут каждая едва уловимая фальшивая нота звучит той бестактностью, когда слушатели опускают глаза в землю, когда им стыдно смотреть на артиста, неловко смотреть на соседей… А Сокольскому не приходилось убеждать вас в том, что это хорошо, а то скверно. Нет, он выражал ваше мнение, — может быть, еще не осознанное, может быть, вами самими для себя еще не сформулированное. И в этом его свойстве, мне кажется, секрет того контакта, который непременно возникал между артистом и сидящими в зале.

Есть категория артистов, которые сразу дают вам почувствовать: я человек умный, знаю многое такое, чего вы не знаете, и я помогу вам разобраться. Подобные артисты могут быть талантливы, зритель уважает их и исполняемый ими репертуар, вежливо аплодирует им, но не очень любит: они его немного подавляют, что ли… А есть и такие, что сразу предъявляют свою визитную карточку: я валяю дурака. Эти заискивают у зрителя. И зритель иногда любит их, но всегда относится к ним пренебрежительно.

Смирнов-Сокольский говорил со своим зрителем как равный с равным, как умный с умным. Ироническая улыбка, с которой он выбегал на сцену, приглашала зрителя: «Друзья! Давайте поиздеваемся вместе над глупостью, чванством, подлостью, приспособленчеством и другими недостатками нашего быта, нашего существования! Совместно плюнем в лицо злобствующим недругам нашим и порадуемся, погордимся тем хорошим, что мы во множестве видим вокруг себя!»

И публика охотно откликалась на этот призыв актера. А когда он, в последний раз тряхнув своим чубом, убегал со сцены, зритель горячо провожал этого «своего советского человека».

Вот каким был фельетонист и конферансье Николай Павлович Смирнов-Сокольский. Да, и конферансье. Он часто вел концерты и делал это в том же ритме: выбегал на сцену, выкрикивал остроумную характеристику актера или злую политическую шутку и убегал. И все это легко, немногословно, не играя роль конферансье и не панибратствуя со зрителем, а все время оставаясь для него своим человеком.

Но… вдруг оказалось, что Сокольский не только эстрадный фельетонист и конферансье, но еще и литератор, писатель. В том-то и дело, что не «вдруг» и не «оказалось»: если бы Сокольский был только эстрадным фельетонистом и даже только автором своих фельетонов, он не был бы таким артистом, каким мы его знали. Артист-сатирик может не иметь второй профессии, но он должен быть в потенции профессионалом во многих областях.

Иногда я смотрю и слушаю на эстраде исполнителя сатирических фельетонов или куплетов и чувствую, что он исполняет хорошо, но что это уже все, чего можно ожидать от него, это его потолок: выучил (может быть, и сам написал) и читает… Большего от него не жди… А вот когда вы слушали Сокольского, вы чувствовали: это не просто хороший артист, который хорошо читает фельетон (чего бы, кажется, еще?); нет, вы чувствовали, что он умеет горячо спорить, отстаивать свое мнение, что он любит все в искусстве — и живопись, и скульптуру, и поэзию, и прозу. И что не просто любит, а знает все это, знает не понаслышке, не только в пропорции, необходимой для фельетона.

И действительно, Сокольский любил не только живопись и литературу, скульптуру и поэзию, он любил книгу. Любил давно и страстно. Любил не только ее содержание, но и ее историю, ее переплет, ее шрифт, ее издателя, ее опечатки… Он мог не любить ее автора, но он знал его почерк, его стиль, его подлинные мысли. А когда человек что-либо очень хорошо знает и очень любит, ему непременно нужно рассказать другим о своем знании и своей любви.

И Сокольский не мог не начать писать о книге, не мог не стать писателем! Не только формально (принят в Союз писателей СССР), но и по существу: он стал писать уже не репертуар для своих выступлений, а статьи, исследования, книги…

Лично я был очень рад этому «становлению», потому что книги Смирнова-Сокольского читаю с удовольствием, но… Я все-таки как-то спросил Николая Павловича:

— А фельетоны?

— Если удастся, — ответил он, — написать что-нибудь интересное, буду читать; не напишется — не буду. Хотя, — прибавил он со своей лукавой улыбкой, — я ведь уже имею право на пенсию…

— Что ж, — ответил я ему, — фельетоны — вещь преходящая, а книги, они навсегда…

Бывало, многие из его зрителей, уходя с концерта, говорили: «Слыхали, оказывается, этот фельетонист Смирнов-Сокольский еще и книги пишет?! Здорово!» А может быть, через много лет какой-нибудь книголюб, прочитав его «Книгу о книгах», удивленно скажет: «Слыхали, оказывается, этот писатель Смирнов-Сокольский еще и конферировал и фельетоны читал на эстраде!.. Здорово!»

Многогранное дарование Николая Павловича Смирнова-Сокольского, его ум, его неумение делать что-либо наполовину, его бурный темперамент, его нетерпимость не только окружили его друзьями и единомышленниками, но и породили много врагов. Но и те и другие теперь, когда его нет среди нас, осознали, какую огромную роль сыграл Смирнов-Сокольский в становлении советской эстрады и в создании вокруг нее атмосферы дружелюбия и уважения.

Был я у него. Ничего не изменилось, книги те же и на тех же местах, но его место за письменным столом… Нет! Место это не пусто!

После смерти Николая Павловича Софья Петровна Близниковская, его жена, бессменный помощник и друг (в свое время прекрасная актриса, соратница моя по Театру сатиры), выпустила подготовленные самим Сокольским к печати книги «Рассказы о прижизненных изданиях Пушкина», «Русские литературные альманахи и сборники XVIII—XIX вв.» и роскошно изданный двухтомник «Моя библиотека» — над ним он работал свыше двадцати пяти лет, аннотируя и описывая книги своей библиотеки. Софья Петровна подобрала материалы для книги «45 лет на эстраде», посвященной работе Сокольского как фельетониста, критика и теоретика эстрадного искусства. Книга эта увидела свет в 1976 г.

Сколько имен! А скольких я еще не назвал! (О них можно прочесть в интересной книге Э. Шапировского «Конферанс и конферансье».) И у каждого была своя творческая физиономия, свой художественный почерк. Но при всем различии у всех у них было одно общее: они не демонстрировали зрителю своего умения, а конферировали, то есть, беседуя со зрителем, вели программу.

Правда, беседа почти всегда была «односторонняя» — зал молчал, но молчал так, как молчит гость, когда хозяин рассказывает что-либо одинаково интересное им обоим. В данном случае хозяин-конферансье та вспоминает, о чем сегодня пишут газеты, то рисует «устные политические карикатуры», то знакомит вас с другими своими гостями — артистами, которых он припас сегодня. И все это — легким разговорным тоном.

О чем бы мы ни говорили — о голосе певицы или о ножках балерины, о мелких бытовых неполадках или о высокой политике, — всегда разговор начинался с только что прошедшего номера или увязывался с тем, что сейчас будет. И все это непременно так, чтобы артисту, который сейчас появится, было удобно выйти на сцену, ибо (еще и еще раз повторяю) конферансье должен вести концерт.