Вместо ответа, дорогой читатель, напомню вам маленький отрывок из «Войны и мира» Л. Н. Толстого:
«Губернская жизнь в 1812 году была точно такая же, как и всегда, только с той разницей, что в городе было оживленнее по случаю прибытия многих богатых семей из Москвы и что, как и во всем, что происходило в то время в России, заметна была какая-то размашистость — море по колено, трын-трава все в жизни, да еще в том, что тот пошлый разговор, который необходим между людьми и который прежде велся о погоде и об общих знакомых, теперь велся о Москве, о войске и о Наполеоне».
Толстой говорит о Воронеже, но подставьте вместо 1812 года 1917-й, а в конце вместо «пошлый разговор… о Москве, о войске и о Наполеоне» «пошлый разговор о Петрограде и Керенском», и вы получите картину жизни Киева, которую видел я в те дни, осенью 1917 года.
Управлял в это время Украиной орган контрреволюционной буржуазии, Центральная рада, опиравшаяся на разношерстную публику: те же кадеты и эсеры, только якобы украинские… Народ называл их всех без разбору «самостийниками». Ведь все прекрасно знали, что главными «самостийниками» — охранителями Украины от российского влияния — были, как на смех, русские богатейшие помещики и русские спекулянты, русские генералы и русские городовые. И слово «самостийник» скоро стало анекдотическим. «Эх ты, самостийник!» — ругали жуликов; «самостийниками» дразнили друг друга мальчишки на улицах; «самостийник» фигурировал в сатирических миниатюрах на нашей сцене.
Но в январе 1918 года все мы, политическое болото, оказались советскими гражданами, и сразу начались перемены. В городе появились лихие матросы, обвешанные бомбами, красноармейцы-богатыри в древнерусских шлемах. После двух-трех дней паники и неразберихи мы, актеры, стали играть в своих театрах. Дом Богрова, убийцы Столыпина, подожженный радой, еще догорал на Бибиковском бульваре, а уж мы — актер драмы Василий Волховский, дирижер оперы Лев Петрович Штейнберг и я — по предложению ревкома организовали профсоюз театральных работников.
Но наша профсоюзная деятельность недолго длилась. Киев снова оказался в руках Центральной рады… Открылись прихлопнутые было кабаки и шантаны, на Крещатике стоял огромный плакат с извещением о том, что «с участием артиста Чернова ежедневно идет пикантный фарс под названием…» Названия я не могу написать: его мог выдержать только толстый картон и только при Центральной раде…
Потом рада исчезла и объявился «царь всея Украины» под кличкой «гетман». Им оказался, к моему удивлению, петербургский кутила-офицер Павел Скоропадский. Еще у всех в памяти был скандал, которым он прославился, когда лет за десять до этого вместе с гусаром Бискубским в невменяемо-пьяном состоянии разогнал похороны «святого» Иоанна Кронштадтского… И вдруг он — гетман всея Украины! Вот так царь!!
Приблизительно так же воспринимал происходящее почти весь киевский театральный люд.
Что больше всего угнетало нас, унижало так, что стыдно было друг другу в глаза смотреть, — это немцы-оккупанты. Нагло-презрительное отношение их к союзникам-«самостийникам» распространялось на все ненемецкое. Мы на каждом шагу чувствовали эту немецко-юнкерскую заносчивую брезгливость. Из-за этого не хотелось выходить на улицу, проходить на перекрестке мимо тупорылого, высокомерного шуцмана. Впрочем, и они, немцы, быстро включились в ритм и стиль уличной жизни, которая к этому времени резко переменилась.
Не только привычные воры, растратчики и спекулянты жили в это время по принципу «лови момент». Увы, в продажу и перепродажу краденых бриллиантов, товаров с неслыханными до этих дней названиями включились даже люди, до этого считавшие себя честными и порядочными. Торговали солдаты и генералы, балерины и педагоги, бывшие извозчики и будущие каторжники… Торговали не только в наскоро открытых магазинах и лавочках; торг шел в ресторанах, клубах, театрах и просто на улицах, которые превратились в какую-то грязную, полусумасшедшую ярмарку…
И жили и работали мы в эти дни в театрах, не делая серьезной попытки отразить на сцене политику, жизнь и чаяния народа. Проскальзывали политические шутки и остроты, но в общем сценический юмор этого периода был юмором бытовым, «домашним». Именно поэтому почти все мы растерялись, когда после Октябрьской революции жизнь потребовала от нас юмора политического — не только веселого, но и злого, бьющего, уничтожающего, издевающегося, заражающего ненавистью. А мы умели не бить, а царапать, не издеваться, а посмеиваться, не ненавидеть, а брезгливо отходить в сторону…
* * *
После окончания этого сезона наш театр выехал на гастроли в Одессу. Когда спектакли уже подходили к концу, пришли ко мне двое, по внешнему облику интеллигенты.
— Здравствуйте, Алексей Григорьевич. Мы за вами. Едемте в Ростов.
— Куда-а?
— Мы организуем там театр вашего стиля и прилетели за вами.
— Даже прилетели? Почему такая спешка?
— Проехать нельзя: Махно.
— А кто это «мы»?
— Группа… Ннну-у-у… состоятельных людей… любителей искусства… театра… А чего вы улыбаетесь?
— Так… Ничего…
А мне вспомнился точно такой же разговор в прошлом году: Петроград, Жарковский, «Гротеск»… И я невольно улыбнулся.
Оказалось, что театр еще только строят: отделывают подвал в большом доме страхового общества «Россия». Труппы еще нет, и если мы договоримся, то просят меня помочь набрать артистов. Я соглашаюсь только конферировать, руководить театром не хочу. Но оказалось, что-этого и не нужно: приглашен один из лучших провинциальных режиссеров, Николай Иванович Собольщиков-Самарин. Очень хорошо. Я его знаю: помимо того, что Собольщиков — прекрасный режиссер, он очаровательный человек.
Это сразу подвинуло вперед наши переговоры. Отсыпав кучу денег на авансы и на дорогу актерам, мои новые хозяева улетели в Ростов.
Законтрактовал я нескольких артистов из нашей труппы, еще кой-кого и поехал за актерами в Киев. Попутчицей была моя старшая сестра, Раиса Григорьевна, петроградский профессор педагогики. В дороге поезд наш наскочил на впереди стоявший состав, и произошла катастрофа, в которой ни сестра, ни я только каким-то чудом не пострадали; в нашем купе студента сбросило с верхней полки, и он сломал руку, а первые вагоны с немецкими солдатами разбило в щепы, из-под обломков вытащили десятки трупов.
Я возмущался беспорядками на железных дорогах, но сестра с полной убежденностью утверждала, что гибель немецкого эшелона, конечно, не случайна, а подготовлена, и говорила: «Скорей бы, скорей не видеть их больше, скорей бы к нашим милым красноармейцам!» Это звучало как-то странно. Что все эти оккупанты, петлюры и гетманы, сичевики и «самостийники» — дрянь, это мы хорошо знали, но что там, за большевистским рубежом, — «милые красноармейцы»… Но не верить сестре, ее искренности и, главное, убежденности я не мог… Уже не раз общение с ней заставляло меня многое пересматривать, о многом менять мнение.
…В Киеве мы с сестрой расстались. Эта встреча с ней, этот разговор нанесли удар по моему аполитичному сознанию. Но, как бы по инерции, я продолжал метаться по горящей земле.
Здесь мне хочется отвлечься и рассказать о моем друге, моей старшей сестре.
Разносторонне образованный человек, блестящий педагог — теоретик и практик, она много работала с Надеждой Константиновной Крупской. В свои восемьдесят девять лет она еще читала лекции в педагогическом институте в Алма-Ате. В марте 1965 года в журнале «Педагог» была напечатана статья о ней — «Жизнь большая, красивая». Автор Р. Иржанова упоминает ряд ее брошюр и особенно выделяет последнюю работу «Дидактические очерки».
А еще до революции она написала два романа: «На ущербе» и «Недавнее». В книге «Воровский» автор ее Н. Пияшев пишет:
«Однажды Воровский получил… (в 1912 г. в вологодской ссылке. — Ал. Ал.) толстый роман «На ущербе». Открыв первую страницу романа, Воровский увидел «Посвящение» от автора: «Ба, да это старая знакомая — Раиса… Вот уж не ожидал!»
