У читателя может возникнуть вопрос, почему же я поехал на работу, не договорившись об оплате? А вот почему. В 1914 году я конферировал в каком-то благотворительном концерте, и в тот же вечер в театральном клубе подошел ко мне петроградский артист, игравший в это время в Одессе, Василий Вронский.

— Здравствуйте, я Вронский, — сказал он каким-то радостно-удивленным тоном, — я вас только что слушал в концерте. Расскажите, кто вы такой, что вы здесь делаете? Вам надо в Петроград! Весь ваш стиль, манера разговаривать, держаться на сцене, ваш фрак и монокль — все петербургское…

— Благодарю вас. А я действительно петербуржец.

— Тем более. Приезжайте, мы вам там поможем!

Слова его запали мне в душу. Но молодому артисту без имени ехать в Петроград боязно. Да и не звал меня никто. «Мы вам поможем…». Кто это «мы»? И как «поможем»? И вдруг в Харькове получаю телеграмму с предложением поехать в петроградский «Литейный театр» на тридцать гастролей играть «Сан-Суси»! Если бы я знал, что Шатов даже еще больше прижмет меня, я все равно примчался бы: попасть в Петроград в хороший театр, да еще гастролером! Ого! Тут не до разговоров о деньгах! Ну а кроме того, раз я ехал на гастроли — этим самым рамки гонорара более или менее определялись.

Но чем же тогда объяснялась подчеркнутая любезность директора и красная строка на афише для гастролера без имени? Думаю, повезло мне в основной профессии — в конферансе, а откликнулось в актерской.

В России в то время организовалось общество «Артист — воину». Это содружество ставило спектакли, устраивало концерты и на вырученные средства покупало подарки солдатам. И отвозили их на фронт сами артисты. В общество «Артист — воину» входили все лучшие актеры петроградских театров.

Как-то раз я со своей приятельницей поехал на Крюков канал в «Интимный театр» на «five o’clock tea» — пятичасовой чай, где был очередной такой концерт. За столиками сидели представители аристократии, промышленники — «избранная публика». И начинали уже просачиваться дельцы, только что разбогатевшие на войне, так называемые нувориши (новобогачи). За вход брали пятнадцать рублей, и буфет был очень дорогой. В концерте участвовали первоклассные силы, и вел его артист императорского Александринского театра — любимец Петрограда — Николай Николаевич Ходотов.

Тогда было принято называть со сцены популярных актеров, сидевших в зале. Публика милостиво им хлопала, слегка ударяя пальцами правой, затянутой в перчатку руки о тыльную сторону левой, и артист раскланивался.

Концерт идет номер за номером, и вдруг Ходотов объявляет:

— Господа! Сегодня среди нас гость, приехавший на гастроли в «Литейный театр», Алексей Григорьевич Алексеев! Прошу приветствовать!

В зале легкое похлопывание пальцами. У меня сердце упало… А Ходотов продолжает:

— Попросим господина Алексеева выступить.

Похлопывание слегка усилилось, а у меня сердце вообще исчезло. Но профессиональная привычка не теряться подняла меня с места. И вот я на сцене. Внешность у меня всегда была петербургская, слегка фатоватая, так что первый экзамен «через лорнеты и бинокли» я выдержал. «Il est tout à fait comme il faut»[1] — таково было решение зала.

Я рассказал в слегка пародийном тоне, как составляются такие благотворительные концерты, проимитировал двух французских певиц, немку, итальянку, польку, цыганскую и русскую доморощенную нелепую певицу, пересыпая все это шутками. Так как мое произношение на этих языках не шокировало ни буржуа, ни аристократов, а в комментариях было много смешного и, главное, все это было для Петрограда ново и неожиданно, меня приняли хорошо. Даже после концерта, прощаясь с публикой, Ходотов подчеркнул, что мое выступление оказалось приятным сюрпризом, и оперчаточенные пальцы опять похлопали в мою пользу.

Казалось бы, и успех и аплодисменты — чего более? А ушел я оттуда с ощущением пережитого унижения: не было у меня связи с привычным зрителем. Связи равного с равными, той связи, которую всегда чувствует советский актер с советской публикой. Я же тогда видел не улыбки радости и уважения, которые шлет наш сегодняшний зритель артисту, понравившемуся ему в концерте, а полуулыбки снисхождения, покровительства, какое оказывает высший низшему: «Да, ты развлек нас, но… так и должно быть, это твоя профессия, и мы за это заплатили… и вот еще и поощряем, аплодируем…»

Может ли понять это ощущение наш сегодняшний артист?

Это маленькое выступление сразу подняло мои акции среди петербургского актерства и театральных завсегдатаев, делавших погоду. И уже через два дня я получил предложение конферировать в модном тогда театре «Pavillon de Paris». Вот это все и учел делец Шатов: он знал, что когда будут читать на афише мою фамилию, то, если раздастся вопрос: «Alexejeff? Mais quel Alexejeff»[2] — эти завсегдатаи уже будут отвечать:

— Mais c’est Alexejeff qui faisait les imitations au Krioukoff kanal.

— Et comment le trouvez vous?[3]

— C’est assez intéressant[4].

И действительно, весь спектакль и моя пьеса нравились, делали полные сборы. В день премьеры, 14 декабря, бенефициантка по традиции пригласила на ужин актеров театра, своих друзей и на всякий случай — рецензентов. Сервирован был этот ужин после спектакля тут же в театре, в большом фойе.

Я захватил из дому фрак и, отыграв свою пьесу (она шла последней), переодевался, когда в дверь постучали. Она приоткрылась, кто-то заглянул, сказал «ах, пардон», и дверь закрылась. Я услыхал смех, в дверь опять постучали; вошла Мосолова, Шатов и с ними пожилой, очень элегантный человек.

— Позвольте вас познакомить, — сказала Мосолова. — Алексей Григорьевич Алексеев — барон Николай Васильевич Дризен.

— Вас, вероятно, удивило, — сказал мне Дризен после взаимных приветствий, — что я заглянул и сразу выскочил? Но я подумал, что мы ошиблись комнатой. Посмотрев вас на сцене, я ожидал, что встречу пожилого, если не старого человека, и вдруг, извините, почти мальчик! Но я вас где-то видел… Ах да! Как это я вас сразу не узнал?! О, Елизавета Александровна, я ведь старый поклонник господина Алексеева! Я слыхал его имитасьон в «Интимном театре». Charmant![5] Оригинально! Браво!

Я поклонился.

— Так вот, — продолжал он, — цель моего к вам визита: во-первых, поблагодарить за доставленное удовольствие…

Я вновь поклонился.

— …и, во-вторых, просить вас быть у меня на маленькой традиционной вечеринке пятого января.

Еще поклон.

— Ваш гость, — говорю я.

— На бал вас приглашают, — смеясь, сказал Шатов.

— Ну какой там бал! Так… Bal demi-masqué. Еще раз благодарю, жду, au revoir!

Кто же такой был этот чопорный барон Николай Васильевич Дризен? Большой знаток русского театра и его истории, очень важный чиновник, редактор «Ежегодника императорских театров» и начальник главной драматической цензуры, но прежде всего друг театра и актеров, много и плодотворно работавший в области театрального искусства. Он сам ставил спектакли и был актером-любителем. Вместе с Н. Н. Евреиновым основал «Старинный театр», воссоздавший облик французских средневековых представлений и испанского театра эпохи Возрождения.

Хотя «Старинный театр» просуществовал всего два года, он оставил след в русской театральной культуре, повлияв на условно-стилизаторское направление, получившее развитие в некоторых постановках В. Э. Мейерхольда, а затем А. Я. Таирова и других режиссеров. Театр выдвинул немало одаренных актеров, композитора И. Саца. Первые свои театральные работы показали в нем художники Н. Рерих, М. Добужинский и В. Щуко.

Пятого января, под крещенье, как и накануне всех больших церковных праздников, театральные представления были запрещены, дабы не отвлекать народ от церкви. В этот день Дризен ежегодно приглашал к себе небольшой кружок театральных деятелей: артистов, писателей, художников, директоров, рецензентов. Быть приглашенным на такой вечер к Дризену считалось большой честью, и нередко актеры старались в разговоре ввернуть слова: «Когда я был у Дризена…», «Знаете, я встретил как-то у барона Дризена…».