Когда объявили приговор, она втайне вздохнула от облегчения и тотчас же стала использовать Тюфякина, чтобы добиться помилования. Ссылка в Алжир — это, конечно, не тулонская каторга, но все равно это звучало ужасно. Адель смотрела на карту, с трудом прочитывала неблагозвучные арабские названия и думала: о Господи, неужто из-за какой-то ерунды Эдуарда ушлют так далеко? К каким-то арабам, к кровавому Абд-аль-Кадиру, который убивает французов?! И ведь Эдуард вовсе не собирался жениться на Мари, это было всего лишь недоразумение! Она молилась не переставая, пока князь Тюфякин совершал очередной визит, но, увы, его усилия оставались безрезультатными. Совет министров был против каких-либо помилований, и старания Тюфякина, равно как и усердие матери Эдуарда, в конце концов не возымели никакого действия.

И тогда Фердинанд Орлеанский, с которым Адель продолжала встречаться и который немного знал о ее чувствах, посоветовал:

— Вам надо напрямую обратиться к моему отцу, дорогая.

— К королю? Но как?

— Запросто. Вы каждый вторник бываете в Тюильри. Отец очень ценит ваш голос, да и вообще у него слабость к красивым женщинам. Неужели вам нужно это растолковывать?

— Нет, я понимаю, что нравлюсь ему, — пробормотала Адель растерянно. — Но, Фердинанд, как можно осуществить то, что вы советуете? Ведь на этих вечерах всегда столько народу, и потом, все говорят, будто король не хочет помилования…

— Попытайтесь воздействовать на него юмором. — Фердинанд вздохнул: — Вероятно, мне следовало бы ревновать. Да и вообще, мне ведь вовсе не на руку помилование человека, который хочет отнять у меня трон…

— Ах, принц, — вскричала Адель, сжимая его руки, — я никогда вашего совета не забуду, а если вы еще и поддержите меня, когда я выскажу его величеству свою просьбу…

— Непременно. И помните: мой отец питает отвращение к суровым наказаниям.

Это была правда. Дуй Филипп, чей отец был казнен во время революции, подписывал помилование почти всегда, когда его о том просили, превозмогая любое министерское противодействие. И, кроме того, он вовсе не был человеком, который всегда и везде исповедует одинаковые принципы: любое обстоятельство могло привести короля в хорошее расположение духа и, соответственно, склонить к милосердию.

Дело осложнялось тем, что приговор и так считался довольно мягким — куда уж что-то смягчать? Какая-то ссылка в Алжире. Тюрьма или каторга — вот о чем стоило бы говорить.

И все-таки Адель решилась. Луи Филипп, обожавший юную красивую певицу и благодарный ей за доносительство, давно сделал Адель постоянной посетительницей Тюильри. Она явно была в милости. Король особенно любил, когда она декламировала марш, с которым Луи Филипп шел в атаку при Вальми. В один из вечеров она исполнила его, но, когда король попросил повторения, вдруг заупрямилась.

— Только в обмен на услугу, ваше величество, — заявила она, смягчая свою дерзость очаровательной улыбкой.

— Как! — возмутился король. — Говорить о делах в такую минуту?

— Об этом говорит весь Париж, сир, — скромно призналась Адель. — Позвольте и мне вставить слово.

— О чем же это говорить «весь Париж’'? — передразнил ее король.

— О пяти годах. О пяти жестоких годах, которые и заставляют сегодня сжиматься мой голос. Невыносимо петь и веселиться, когда вокруг столько жестокосердия!

— Вы имеете в виду приговор роялистам? — спросил король хмурясь.

— Да, ваше величество. Смягчите этот приговор, умоляю вас, и я спою марш по разу за каждый год, который вы, прошу прощения, роялистам скостите…

Она склонилась перед ним в почтительнейшем реверансе, юбки ее расстелились по полу, красивые руки были грациозно скрещены, под ресницами мелькало лукавство. Она знала, что это бесовское выражение Луи Филипп любит. И король вправду не устоял.

— Ах ты Господи! — сказал он, развеселившись. — Как можете вы, юная плутовка, именно вы за них просить?

Вместо ответа она склонилась еще ниже. Король сделал знак, и через минуту Адель подали бумажку, на которой была нацарапана цифра: «2,5». Это, вероятно, был новый срок ссылки. Требовать большего она побоялась.

— Я жду, — сказал король, — услуга за услугу.

Она улыбнулась, не показывая, что несколько опечалена:

— Договор дороже денег, сир. Я исполню марш два раза и в третий раз спою один куплет — это и будет ровно два с половиной.

Возвратившись домой, она сказала горничной, когда та ее раздевала:

— Я поеду с ним. Другого выхода нет.

Жюдит застыла на месте:

— Это о ком же вы говорите, мадемуазель?

— Об Эдуарде. Я не выдержу два с половиной года без него.

Она не объясняла ей всего, что чувствовала. Ей вообще казалось невозможным оставаться в Париже, когда Эдуард по ее глупости будет отправлен в Алжир.

Возможно, она подходила к этой проблеме по-детски, но решение ее поколебать было трудно. Она хотела наказать себя так же сильно, как был наказан Эдуард; без этого она никогда не смогла бы смотреть ему в глаза. Кроме того, Адель втайне надеялась, что там, в Африке, она сумеет всё наладить — ведь их последняя ночь была такая многообещающая… Если б не та ужасная размолвка, все закончилось бы на редкость хорошо. И, хотя Алжир был невесть как далеко и, признаться, ужасал ее, она успокаивала себя надеждой на то, что там, будучи единственной знакомой Эдуарду женщиной, вернет его. Это был ее единственный шанс, жизнь в Париже без него казалась кошмарной. Да, пусть она была зла, пусть Алжир — скверное место, но они помирятся, они со временем вернутся, и она ничего-ничего больше от него не будет требовать.

Горничная переспросила:

— Вы что же, забыли, куда его высылают?

— Знаю. Ну и что? Подумаешь, Алжир, — Она равнодушно передернула плечами. — Я, может, даже хотела бы, чтобы это было еще дальше, — так мне и надо за мою глупость…

Она ничего больше не сказала, углубившись в свои мысли, машинально вертя в руках щетку для волос. Жюдит давно беспокоилась по поводу настроения своей хозяйки — с тех пор, как арестовали этого несносного господина де Монтрея, который был почему-то страх как важен для мадемуазель Эрио.

Жюдит, уважая чувства своей госпожи, не высказывала своего мнения, полагая, что у каждой женщины есть какие-то свои причуды. Но теперешние намерения Адель вообще казалось ей помешательством. Жюдит, которая была на пятом месяце беременности и совсем недавно вышла замуж, было ясно, что сопровождать хозяйку она не сможет. Да ей и не хотелось. Но в то же время потерять службу — это было тоже весьма нежелательно.

Жюдит поостереглась высказывать свои мысли, но Адель и так было понятно, что она в ужасе. Впрочем, Мартэн, ее муж, выслушав ее, наверно, будет с ней согласен. И Гортензия разделит этот ужас. И Тюфякин… Но сейчас все это не имело для Адель значения. И меньше всего она волновалась о том, не сочтут ли ее окружающие женщиной, потерявшей от любви рассудок.

Эдуард после объявления приговора еще две недели оставался в тюрьме Ла Форс, в камере, где содержалось двадцать человек, и камера эта была размером с половину салона его матери. С утра и до десяти вечера здесь раздавались такие крики, гомон и шум, что невозможно было услышать собеседника. При всем желании нельзя было даже писать, поэтому Эдуард лишь изредка набрасывал несколько строк дяде и матери.

Когда приговор был объявлен, а позже срок ссылки уменьшен вдвое, к графу де Монтрею стали приходить посетители. Он был рад встретиться с матерью и бароном. Антуанетта, радуясь долгожданной встрече с сыном, оставалась тем не менее безутешна: Алжир казался ей местом верной смерти, куда король нарочно высылает своих противников, чтобы они все там умерли — либо от климата, либо от пуль арабов. Напрасно Эдуард уверял ее, что обладает превосходным здоровьем. Ее ничем нельзя было утешить. Некоторое облегчение она чувствовала лишь от того, что Эдуард в прошлом отказался от военной карьеры и его, в отличие от Мориса д'Альбона, не могли принудить к участию в военных действиях в Алжире.