Она осторожно высвободила свои пальцы из его руки и вышла, едва сумев выговорить слова прощания.

Все еще считая брак с кем-либо делом совершенно немыслим, Эдуард имел неосторожность рассказать об этом визите матери, и его сообщение вызвало целую бурю. Редко когда граф де Монтрей видел свою мать такой взволнованной. Ее поражал не поступок Мари, неслыханный для всякой уважающей себя девушки, нет, она поражалась безумию и легкомыслию своего сына, у которого нет ума и сердца, чтобы оценить то, как ему повезло.

— Это ваш единственный шанс, Эдуард. Вы погибаете, разве это не понятно? Мне жаль было видеть, как вы погрязаете в распутстве, в безделье, в скуке и пороках, жизнь была для вас бесцельна, это я прекрасно видела, и вы даже не хотели найти для себя какую-то цель!

— А вы думаете, я на что-то способен? — спросил Эдуард усмехаясь. — Что ж, положим, после Алжира это станет ясно.

— Подарите мне внуков! — взмолилась Антуанетта, сжимая руку сына. — Ах, мой мальчик, вы не представляете, какую боль мне причините, если отвергнете это предложение. Можно ли найти девушку более достойную? Мари добра, чиста, как ангел, у нее светлая душа, и она любит вас.

Девушка согласна ехать с вами в ссылку… многие ли богатые наследницы пойдут на такое?

— Мама, — попытался остановить ее Эдуард, — Мари так хрупка. Что вы говорите? Может статься так, что Алжир окажется для нее могилой. Там тяжелый климат, пески, насекомые… Я никогда не пойду на такое.

— Если вы не послушаете меня и отправитесь в ссылку один, это станет могилой для меня, Эдуард. Выбирайте, что предпочтительнее. Видит Бог, у меня больше нет никаких сил страдать и мучиться из-за вас. На мой век боли выпало даже слишком много. Вы знаете, что я редко жалуюсь, но когда жалуюсь, значит, для этого есть основания.

Графиня де Монтрей похудела и постарела после того, что случилось с сыном, лет на десять. И раньше стройная, она казалась теперь просто прозрачной. Глаза, окруженные тонкой сетью морщинок, были обведены темными, почти черными кругами, уголки губ опустились, у рта залегли складки, а в волосах, чей аромат Эдуард знал и любил с детства, заметны были целые локоны седины. Эдуард заметил, как бессильно лежат на коленях ее руки, как слаб голос и измучено лицо. Сердце у него сжалось. Впервые в жизни он с невероятной ясностью ощутил, какой болью и горем стала бы для него потеря матери — женщины, которая всегда была рядом, любила его горячо и беззаветно, все свои силы отдала ему, которая пыталась даже быть незаметной и не мешать своему сыну, которая хотела от него лишь одного — нескольких минут искреннего разговора и теплоты.

Он порой даже не ощущал ее присутствия, считая себя взрослым, но ведь пока у него была мать, оставались какие-то тылы. Оставалась защита, что ли? Эдуард болезненно усмехнулся, взъерошив волосы, и впервые подумал: почему бы нет? Почему бы не подарить матери хотя бы это, если она будет от этого счастлива?

— Эдуард, — проговорила графиня. — Что вы мне скажете?

— Если я скажу «да», это будет несправедливо по отношению к Мари.

— Это будет справедливо по отношению ко мне, мой мальчик. Позвольте мне хоть раз за всю жизнь ощутить себя эгоисткой. Я всегда так мало хотела для себя.

Больше она ничего не сказала на эту тему, предоставляя принимать решение сыну. А Эдуарда, как у всякого человека, были свои слабости. Как бы там ни было, а Алжир оставался ужасным местом. Он был бы святым стоиком, если б не хотел, чтобы рядом с ним был хоть кто-то, с кем он знаком и кто его любит.

Да и почему Мари будет так уж плохо? О, разумеется, его не сжигает страсть к ней, но ведь он, пожалуй, сможет обращаться с ней уважительно и ласково. И, хотя в душе Эдуард был невысокого мнения о жизненных принципах своей матери, он заставил себя задуматься: а может, в этом браке и есть выход? Может, он-то и станет избавлением от бессмыслицы существования?

Он не был уверен в этом, но почему бы не попытаться, если все этого хотят? Почему бы не доставить им удовольствие?

А еще его тянуло теперь подальше от Адель. Слишком опутанный ее чарами, все еще им подвластный, Эдуард желал освободиться от них любой ценой. Умом он не желал больше связи с такой женщиной, как мадемуазель Эрио. Возможно, брак хоть на время поможет выбросить из головы мысли о ней, которые становились назойливыми и мешали спать. И, возможно, эта женитьба станет для Адель наказанием. Она, похоже, считала, что приобрела графа де Монтрея в собственность. Если он женится, это поможет ей избавиться от столь странного сорта любви и, кроме того, тогда уж будет за что ехать в Алжир.

Чуть позже он, приняв решение, вообще выбросил из головы все сомнения. Мысль — враг чувства, и Эдуард решил отдаться на волю судьбы. За день до отправки ссыльных из Ла Форс в Марсель, граф де Монтрей был обвенчан в тюрьме с мадемуазель Мари Аделаидой д'Альбон. Сразу после этого новобрачные расстались. Эдуард должен был уехать из Парижа уже на следующий день. Мари Аделаида могла последовать за ним, но за собственный счет, и выехать из Марселя другим пароходом.

Встретиться им было позволено только в Оране.

Военный корвет «Бесстрашный» отчалил из марсельского порта тихим мартовским вечером. Судно было перегружено, двигалось медленно и поэтому еще очень долго было видно, как трепещет над фортом Сен-Жан трехцветное знамя. Чем больше сгущались сумерки, тем сильнее становился ветер. Когда солнце, похожее на золотисто-красный кокон, исчезло за горизонтом, и растаяли последние его блики на волнах, кромка моря, разделяющая корабль и землю, стала так широка, что Марсель полностью исчез из поля зрения. Довольно сильно качало, и капитан «Бесстрашного», ярый орлеанист, не без злорадства подумал, что путешествие покажется не слишком приятным тем пассажирам, которые не по своей воле оказались на борту судна.

«Бесстрашный» должен был доставить в Алжир не только подкрепление, боеприпасы, продукты и амуницию, но и четырех ссыльных молодых людей, за которых капитан отвечал перед самим генерал-губернатором Алжира. Впрочем, ссыльные, если и думали сейчас о чем- то, то скорее не о качке, а о собственных судьбах. Все они содержались в одной каюте: Эдуард де Монтрей, Морис д'Альбон, Жан де Вилльнев и Луи дю Шатлэ.

Жан, откупоривая бутылку, сказал:

— Следует выпить, господа. Не сомневаюсь, что никому это путешествие приятным не кажется.

Вино поможет справиться с меланхолией.

— Только не мне, — отозвался Морис.

— Ну, с вами, дорогой виконт, всё ясно. Вы слишком многое оставили на континенте.

Жан повернулся к графу де Монтрею:

— А вы, дорогой друг? Что с вами? Разве не должна приехать к вам ваша прелестная молодая супруга и разве нет у вас надежды на счастливую жизнь?

— На счастливую и добродетельную жизнь, — нравоучительно сказал господин дю Шатлэ.

— Теперь в нашей компании два холостяка и два женатых. Я не хочу обидеть вашу сестру, Морис, однако мне всегда казалось, что нужно что-то из ряда вон выходящее, чтобы Эдуард женился.

Эдуард впервые заговорил после того, как судно отчалило:

— Я думаю, господа, нам всем придется вести жизнь крайне добродетельную, иного в Алжире нам не позволят.

— Клянусь, вы сейчас скажете, — воскликнул Луи де Ливаро, — да-да, скажете: «В сущности, нет смысла ни в добродетели, ни в разврате!» Разве не так? Разве не угадал я ваши мысли?

Все засмеялись. Улыбнувшись, Эдуард предложил:

— Давайте выпьем. Действительно, это самое лучшее, что мы можем сейчас сделать.

После того, как бутылка была опустошена, разговор стал касаться только того, что ждало всех четверых в Алжире.

Мало того, что это всех волновало, это еще и помогало отвлечься от мучительных мыслей о Париже, Франции, об оставленных на родине привязанностях. Все трое завидовали Эдуарду, ибо только к нему одному должен был кто-то приехать. Все знали Мари д'Альбон, знали, как она хороша, поэтому считали графа де Монтрея самым большим счастливцем в их компании. Лишь Жан де Вилльнев, воевавший в Алжире в 1827 году, еще при Карле X, и участвовавший в победном походе маршала Бурмона, несколько успокоил друзей тем, что уверил, что в Африке, как и везде, есть хорошенькие женщины, и среди них много француженок.