Адель была именно недостойна. И если бы Антуанетта была мстительна, ненависть графини дорого обошлась бы мадемуазель Эрио.

Но Антуанетта не умела мстить. Она затаила все свои чувства, скрыла их даже от Жозефа, и, невольно вспоминая о Мари, произнесла:

— Ах, эти бедные д'Альбоны… Как тяжело им сейчас приходится, ведь столько всего случилось скверного. И это тем более трудно сознавать, когда думаешь, что они, пожалуй, — наши единственные друзья.

— Нас вообще все меньше остается на свете, а во Франции и подавно, — мрачно заметил барон, имея в виду всё аристократическое сословие.

Графиня де Монтрей с болью в голосе добавила:

— И, подумать только, у меня до сих пор нет внуков! Можно ли так рисковать?! Каким легкомысленным был Эдуард, и как мало настаивала я! Мне надо было надоедать ему день и ночь, но добиться, чтоб он женился на милой Мари хотя бы из желания от меня отвязаться.

Барон осторожно возразил:

— Почему вы так прикипели к этой девушке? Она такая хрупкая и болезненная от рождения. Мне кажется…

— О, дорогой кузен, неужели вы думаете, что Эдуард женился бы на краснощекой крепкой девице? — с невольной улыбкой сказала Антуанетта. — Он даже не взглянул бы в ее сторону. Я благодарю Бога за то, что Мари удалось хоть немного его заинтересовать.

Да и вообще, эту девушку я знаю с самого рождения. Я полагаю, что если к ней относиться с уважением, предупредительно и ласково, она всегда будет здорова. Впрочем, что теперь говорить? — Она протянула Жозефу руку: — Пойдемте, кузен. Нужно посетить господина Паскье[12] — его расположение может нам очень пригодиться.

Барон Паскье мало чем помог. 1 марта 1835 года, в день святого Обена, перед Палатой пэров, заседающих в Люксембургском дворце, предстала первая группа роялистских заговорщиков. Среди девятнадцати подсудимых были Эдуард де Монтрей и Морис д'Альбон. Публика, до предела заполнившая зал, выражала сочувствие роялистам, многие из которых, будто по насмешке судьбы, были молоды и хороши собой. Они говорили мало. Некоторые вообще отказались отвечать на вопросы, ссылаясь на клятву, которую давали, ввязываясь в заговор. Среди таких отказавшихся оказались граф де Монтрей и виконт д'Альбон. Генеральный прокурор Фран-Карре, выступивший на седьмой день процесса, обратил это молчание себе на пользу и в яркой громогласной речи объявил подсудимых опаснейшими врагами существующего строя, способными создавать и объединять большие группы людей, подготавливать перевороты и восстания, подстрекать к насилию и вести за собой других. Он потребовал для всех самого строгого приговора — каторги.

Мать Эдуарда и прочие родственники подсудимых сидели в первых рядах. Речь прокурора графине удалось выдержать с достоинством. С ней не случилось ни нервного срыва, ни истерики, никто не видел даже ее бледности, ибо графиня не поднимала вуаль. Но молодая виконтесса д'Альбон, которая была на седьмом месяце беременности, во время выступления прокурора потеряла сознание. Ее вынесли из зала, что очень растрогало публику. Присутствующие встретили окончание речи Фран-Карре протестующими возгласами и свистом. Заседание было прервано до следующего дня.

На другое утро в Палату пэров невозможно было пробиться. Должны были выступать защитники, самые лучшие парижские адвокаты, нанятые родственниками обвиняемых. Защитники выступали, и весьма успешно, но когда президент Палаты Паскье предоставил слово знаменитому Дюпону де Буссаку, адвокату Эдуарда де Монтрея, Дюпон поднялся и заявил:

— По соглашению с моим клиентом я отказываюсь защищать его.

В обстановке замешательства адвокат сел на свое место.

Тогда Паскье обратился к Эдуарду и спросил, не хочет ли он что-либо разъяснить.

— Ничего, господин президент, абсолютно ничего.

Решение Эдуарда отказаться от защиты стало полнейшей неожиданностью для графини де Монтрей и барона де Фронсака. Они были в ужасе: лишь позавчера им довелось говорить с Дюпеном де Буссаком, и они умоляли его спасти Эдуарда. Они не знали, что всего за день до защиты адвокат, встретившись со своим клиентом в тюрьме Ла Форс, договорился о новой тактике. Вернее, то была не тактика, а единственный выход, если принять во внимание взгляды Эдуарда. Говорить о своей непричастности к заговору и отсутствии доказательств вины он не мог: это оказало бы самое пагубное воздействие на его репутацию, да и вообще это была бы ложь, а лгать и изворачиваться из одного лишь страха быть осужденным Эдуард считал унизительным. Может быть, в этом был и некий расчет. Его молчание на суде оказалось предпочтительнее любого красноречия, ибо вызвало к нему жгучий интерес. Все думали: почему он отказался от защиты? В глазах дам граф де Монтрей стал настоящим героем, да и у многих членов Палаты пэров подобный стоицизм вызвал сочувствие.

Ничего этого ни графиня де Монтрей, ни барон понять не могли. Когда был объявлен приговор, они сочли это самым кошмарным следствием непонятного поведения Эдуарда на суде.

9 марта пэры в отсутствие обвиняемых вынесли свое решение: некоторые заговорщики приговаривались к каторге, некоторые — к различным срокам ссылки или тюрьмы.

Эдуард де Монтрей и Морис д'Альбон были приговорены к пяти годам ссылки в Алжире.

Адель на процессе не присутствовала, зная, что это может показаться многим нелепым и бесстыдным. Словом, откровенным издевательством над общественной моралью.

Слухи указывали на нее как на доносчицу. Ее связь с д'Альбоном подтверждала эти слухи: говорили, будто она донесла на него в полицию, потому что он не выплатил ей всё, что полагалось. То есть из жадности. Все то время, пока арестованные сидели в тюрьме и пока шел процесс, она физически чувствовала, как смыкается вокруг нее кольцо общественного презрения, даром что префект Делессер исполнял свои обещания и никому не говорил, будто мадемуазель Эрио причастна к раскрытию роялистского заговора. Были извлечены из забытья ее прошлые, выдуманные и не выдуманные низости, и ее перестали где-либо принимать, с ней даже избегали здороваться. Приемы и проституцию она решила прекратить еще раньше, но если не прекратила бы, то ощутила бы нынче всю степень общественного отчуждения.

Ее проведывали теперь только самые заядлые буржуа, которым было наплевать на всё, кроме денег, да еще люди, слепо преданные режиму Луи Филиппа. Ни те, ни другие ее не радовали. Впрочем, ее вообще ничто не трогало. И к бойкоту, который ей объявили, она оставалась в сущности равнодушна: у нее были душевные силы, чтобы вынести это.

Да, были. Несмотря на то, что на сердце у нее был камень, она вовсе не играла роль затворницы и пыталась не показывать, что стыдится или сожалеет. Она бывала во всех людных местах, дерзко и насмешливо усмехалась тем, кто теперь с ней не здоровался, старалась одеваться как можно тщательнее и наряднее, будто бросая этой роскошью вызов свету. Вопреки всему Адель хотела быть красивой и хотя бы внешностью вызывать восхищение. По ночам, когда слезы душили ее, она твердила себе: «Я выдержу это. Я должна».

Пока шло следствие, она посетила всех депутатов, с какими только была знакома, и если прославленный адвокат Дюпон де Буссак, известный сторонник Луи Филиппа, взялся защищать заговорщика, то в этом была заслуга не только Антуанетты, но и Тюфякина, через которого действовала Адель и который убедил адвоката взяться за это дело. Ничего большего, увы, она сделать для Эдуарда не могла. Муки ее были особенно тяжелы ночью, когда Адель оставалась одна и в душе ее воцарялся такой же мрак, как и за пологом кровати.

Она понимала сейчас, как легко было поступать бездумно, совершать злые поступки лишь из ревности и ненависти, и до чего теперь тяжело исправить содеянное. В ее глазах вина Эдуарда была совершенно ничтожной, вообще не стоящей разговоров. Тем более странно было осознавать, что из-за таких пустяков дело для него может закончиться каторгой.