Она же, получив этот адрес, была чрезвычайно рада. В тот же день они с Жюдит сели в коляску и направились к кварталу Нотр-Дам-де-Лоретт, знаменитому обиталищу уличных женщин, гнездившихся в убогих мансардах или публичных домах. Женщин этих называли лоретками. Не без труда разыскав квартиру Полины и поговорив с полуголой, развязной, аппетитной хозяйкой, Адель быстро пришла к соглашению, отдав проститутке сто франков.

Выходя, она с насмешливым торжеством сказала служанке:

— Ну, вот! Теперь можно сказать, уже всё улажено. Теперь у Адель Эрио будет выездной публичный дом — не правда ли, до такого еще никто не додумался? Мне кажется, господа мужчины будут в восторге.

— Почему вы решили устраивать приемы именно по четвергам? — спросила Жюдит.

Адель вслух ничего не ответила. Может, четверг — это была просто случайность. Или, может, она хотела составить конкуренцию знаменитым четвергам, которые устраивала Антуанетта де Монтрей? Мать Эдуарда, женщина, вызывавшая у Адель одну только неприязнь, имела чудесный салон.

— Я отобью их у нее, — сказала Адель вполголоса, имея в виду завсегдатаев салона графини де Монтрей мужского пола. — Им станет у нее скучно…

Для Жюдит ее слова остались загадкой.

— Божоле[8] у нее великолепно, — признал наконец банкир Делессер, — пожалуй, здесь, в этом доме, праздник божоле получился блистательнее, чем в любом ресторане, лучше, чем даже в Роше де Канкаль.

— Вам, как уроженцу Лиона, можно верить, — отозвался кто-то.

Шарль Дюшатель, молодой красивый депутат Палаты, в замешательстве произнес, опуская лорнет:

— У меня есть подозрение, господа, что наша очаровательная хозяйка переманила кого-то из знаменитейших поваров в Париже. Невозможно даже предположить, кто, кроме них, мог бы готовить такие ужины.

Делессер усмехнулся:

— А я вам даже скажу, чья это рука. Клянусь вам, это дело Моне — кухня точь-в-точь его, только с большим размахом.

— Но Моне служит у мадам де Монтрей, это всем известно!

— В этом-то и загадка. Но поверьте мне, я известный гурмэ[9]: только Моне мог это сделать, а уж каким способом — этого я не знаю.

Дюшатель с сожалением произнес:

— Как бы там ни было, я уверен, мадемуазель Эрио не вернет своих расходов.

— Да и на какие деньги эта шлюха устраивает такие приемы? Неужели Тюфякин до такой степени слеп?

— Господа, что за слова! — возмутился галантный Дюшатель. — Это уж ни на что не похоже. Говорить так — это даже неблагодарно…

— Черт возьми, Дюшатель, но вы же видите, чего она добивается. Дело мужской солидарности не дать ей нас околпачить — да-да, я говорю серьезно…

Единственное, в чем были все согласны — это в том, что приемы, которые уже четыре раза устраивала Адель Эрио в тюфякинском отеле, должны обходиться очень дорого. Подобное можно было встретить в роскошных ресторанах, но там за это брали деньги, а здесь гости принимались бесплатно. Да еще с размахом, который не часто встречался даже в Париже.

Стол, сверкающий хрусталем и севрским расписным фарфором, тянулся вдоль всего обеденного зала, украшенного тысячами роз и задрапированного персидским шелком. Поскольку нынче, в ноябре, действительно начинали пробовать божоле из нового урожая — вино из области близ Лиона — на столе было вдоволь соответствующих закусок: колоритные ассорти из лионских колбас, лионские пончики, сладкие яйца «в снегу», груши и сливы в вине божоле. Индейки были роскошно украшены изумрудными виноградными гроздьями и золотистыми апельсинами. Розовые крабы нежились на свежих листьях салата, губчатые пористые суфле обнимали белоснежные ломти осетра; ароматные ломти ветчины — особое блюдо — были чуть протушены в густом коричневом соусе.

Филе камбалы, окруженное гарниром из лука шалота, блестящих олив и зелени являло взору настоящее живописное полотно. Очень заманчиво выглядели салаты из жареных перепелов и грибов, консоме из рябчиков, филе цесарки и подкопченные спинки молодых поросят Сыры были разнообразны, торты легки, воздушны и пышны, как бальные платья дам. Тёплую бархатную природу красных вин подчеркивали плетеные соломенные корзиночки, а элегантное достоинство белых хранил холодный блеск металлических ведерок, в которых отражался трепетный свет свечей,

В других залах звучала музыка, вальсировали пары, прохаживались женщины — довольно прилично одетые, привлекательные, чисто вымытые и хорошо причесанные, но чем-то не дотягивающие до звания светских дам. Возможно, виной тому были развязные манеры и разбитная походка. Наблюдая за ними, Делессер произнес:

— Надо же, она пригласила сюда девок с улицы — я уверен, многие узнают среди них тех, кого когда-то покупали. Это ни на что не похоже. Если это бордель, то я требую, чтобы здесь всё было откровенно. Что она, черт возьми, из себя строит?

— Девицы пользуются успехом. А как же вы хотите? — Молодой Эдгар Ней, ловкий кавалерист, усмехнулся. — Это очень забавная выдумка. Кто-кто, а уж я к концу вечера, после всех этих улыбок плутовки Адель, после ее пения и особенно после того, как она спляшет, — я, господа, пребываю в крайне распаленном состоянии.

Девушки тут как раз кстати.

— Вы думаете о ней, когда покупаете их, не так ли? Какой самообман!

— Что делать! — беспечно возразил Ней. — Я ее обожаю, но денег у меня нет. Ничего не поделаешь… Я рад хотя бы ходить сюда. Да и горничная у нее очень смазлива. Ах, поверьте, господа, Адель заслужила нашу благодарность хотя бы тем, что веселит нас.

Пока он говорил, все невольно наблюдали за Жюдит, кокетничающей с заезжим богатым американцем. Горничная Адель просто преобразилась: стройная, ловкая, живая, в легком платье из светлого шелка, с открытыми руками и плечами, русоволосая и сероглазая, она могла бы сейчас сойти за красавицу и, по-видимому, хорошо это сознавала. Можно было предположить, что американец предлагает ей деньги. Она почти сидела у него на коленях, хотя, в целом, на вечерах у Адель, вызывавших столько споров, соблюдались приличия.

Все смотрели на Жюдит, но последние слова Эдгара Нея словно взорвали мужчин. Целым потоком прорвалось недовольство, нетерпение, раздражение от неутоленной похоти, мучившее всех уже давно.

— Вы себе можете представить, чего она требует? Мерзавка! Сто тысяч франков — ни много ни мало, годовой доход принца! Черт побери!

— Уверяю, господа, она смеется над нами. Это самое откровенное издевательство.

— Но за кого она нас принимает? С чего она взяла, что стоит столько?

— Я из одной только гордости не заплачу ей. Черт побери, пусть делает что угодно, пусть поет, танцует, обольщает, — в конце концов она просто разорится, разорит и Тюфякина, но от нас ничего не получит! По крайней мере, я имею в виду здравомыслящих мужчин…

Говоривший обвел собеседников подозрительным взором, словно хотел убедиться, что с ним все согласны. Разговор на время затих. Господа, беседовавшие в обеденном зале, словно следили друг за другом, и каждый думал: неужели найдется кто-то… кто-то первый? Неужели это случится? Конечно, это безумие, но все-таки… ведь может такое произойти?

Шарль Дюшатель принялся всех успокаивать:

— Что за разговоры, господа? Вы нападаете на прелестную женщину без всякого повода! Разве она требует от вас чего-то? Вы наслаждаетесь ужинами, которые она дает, слушаете ее любезные речи, прекрасно проводите у нее время и ее же проклинаете? Вы представляете ее в виде какого-то монстра, а ведь она ничего у вас не требует!

Это заявление снова всех разозлило.

— Ах, не требует? Да вы просто слепы! Для чего же вся эта морока — для того, чтобы выпотрошить наши кошельки, причем самым ужасным способом! Сто тысяч за одну ночь! Ни одна женщина столько не стоит!

— Будь я проклят, — вскричал Дюшатель, — мадемуазель Эрио стоит дюжины красавиц, у нее настоящий талант, и надо быть слепым, чтобы этого не видеть!