— Ах, Пьер, — она судорожно вздохнула, — но ведь я порой такая злая.

— Мне это известно, — сказал князь улыбаясь. — Но ведь есть люди, которых вы любите, не так ли?

— Конечно, есть такие люди, но их… их немного.

— А зачем много? Ради Бога, не пытайтесь любить всех.

Он мягко взял ее за подбородок и заглянул в лицо:

— Ну вот, что это за слезы у вас на ресницах? Поверьте мне, Адель, оставайтесь такой, какая вы есть. — Помолчав, Тюфякин добавил: — Вы же неповторимы. Вы живая.

Адель чувствовала ущербность таких утешений, но, прижимаясь щекой к ладони старого князя, она со страхом вдруг подумала: «Как же я не ценю того, что имею!» Ведь правда, у нее есть возможность прийти вот так к Тюфякину почти как к отцу и всегда знать, что он поддержит. Пусть это не дает счастья, но ведь счастье вообще недостижимо. Покой тоже кое-что значит.

Милый Тюфякин, он так добр к ней и так мало требует…

Старый князь, всё так же поглаживая ее волосы, пробормотал:

— Поверьте мне, Адель, я уже неплохо вас знаю. Все люди грешат и вы не исключение. Но не позволяйте, милочка, им судить себя, потому что они, совершая грех, порой даже не были в таких обстоятельствах, как вы. Я не хочу сказать, будто вы так уж страдали. Я только хочу, чтобы вы не поддавались им. Быть монахиней или святой — не ваш удел. Вы рождены для иных дел и кому-нибудь вы обязательно дадите счастье, а многим уже дали. Например, мне. Не меняйтесь по возможности, пусть ваш нрав станет вашей путеводной звездой.

— Вы слишком снисходительны, — проговорила она едва внятно.

— Я тоже грешен. Поэтому снисходителен.

Делессер приехал к Адель Эрио утром в праздник Сретенья Господня под видом визита, какие были приняты в этот день. Адель, гнев которой еще не утих, высказала ему всё, что думала о неумении нового префекта что-либо скрыть от газет, о том, какие грязные и дурацкие сплетни наводнили Париж после ее кошмарного брака с де Геллем, и о том, что она не позволит, дабы с ней обращались как с обыкновенной полицейской осведомительницей.

— Я хочу развестись с этой вашей ищейкой и как можно скорее, — заявила она в ярости.

Делессер, заложив руки за спину, заявил:

— Сожалею, но это невозможно.

— Почему?

— Да потому, милочка, что еще два дня назад господин де Гелль был в Марселе, а сейчас, вероятно, уже плывет в Турцию.

— В Турцию?!

— Да, моя дорогая, в Измир, — любезно сообщил новый префект.

Глаза у Адель сузились:

— Это ваша новая шутка, не так ли?

— Нет.

— Но этот человек, насколько я знаю, должен был летом сдавать какие-то экзамены!

— А он их сдал. И весьма успешно. Но, как вы, вероятно, поняли, его главным устремлением является работа в полиции. Поэтому он и поехал туда, где нужен был более всего.

— И я не могу получить свободу?

— По причине измены — нет. Пожалуй, только по причине отсутствия супруга, но тогда вам придется подождать лет пять, как требуется по закону.

— Вы просто шут, — сказала Адель с отвращением. — Не знаю, что меня удерживает: давно следовало бы разболтать о нашей сделке.

— Видимо, вы боитесь, что это вам повредит.

Помолчав, Делессер добавил:

— Или боитесь со мной поссориться. Полно, Адель, не дуйтесь. Что за страсть к формальностям? Де Гелль ничем вам не мешает. Брачный контракт не дает ему никакой надежды на ваше имущество, так чем же вы связаны? Потерпите немного. Было столько дел, что я меньше всего думал о вашем разводе, когда посылал Оммера в Турцию.

Делессер считал нужным заговорить с Адель чуть мягче: очень уж сверкали глаза у этой непредсказуемой кошки, которая то казалась домашней, то в один миг могла стать дикой. Благоразумнее было бы держать ее в узде, но не доводить до крайности. Адель, подозревая об этом маневре Делессера, решила воспользоваться этим неожиданным смягчением и спросила весьма враждебным тоном:

— Что это за дело вы начали против д'Альбонов? Говорят, вы даже произвели у них обыск.

Делессер мгновение недоуменно смотрел на нее, потом расхохотался.

— Я? — переспросил он, расстегивая одну из пуговиц жилета. — Да ведь это вы начали это дело, а не я.

— Что это значит?

— На столе Жиске я обнаружил материал, на который натолкнули его вы. Это следует из бумаг. Материал весьма выигрышный. — Делессер ухмыльнулся, потирая подбородок: — Он, этот бедняга Жиске, провел всю подготовительную работу, собрал десятки донесений от агентов, но не успел поставить точку. Точку поставлю я.

— Да, и король сразу увидит, до чего вы подходите на роль префекта, — с насмешкой сказала Адель. — В первые дни раскрыт первый заговор!

— Да, милочка, вы мыслите верно. Мне в этом смысле повезло. Но, поскольку вы первая навели полицию на Мориса д'Альбона и остальных, то я склоняю перед вами голову и благодарю.

Делессер действительно галантно поклонился, слегка расставив руки. У Адель похолодело внутри. Она с возрастающей тревогой спросила:

— Другие? Есть еще люди, которые связаны с Морисом?

— Добрых два десятка, — деловито сообщил новый префект.

— Кто именно? — допытывалась Адель, хмурясь все больше.

Делессер, не замечая ни ее изменившегося лица, ни внезапной бледности и тревоги, проскальзывавшей в каждом жесте, ответил:

— Что ж, поскольку точно доказано, что вы не роялистка, будет вовсе не грешно побеседовать с вами об этом… Имен, моя дорогая, много, и самых громких. Некоторые из заговорщиков, конечно, для нас заведомо недосягаемы, такие, как Ид де Невилль, старая роялистская лиса, который устроил больше заговоров, чем имеет волос на голове… ну, и есть, разумеется, такие, которые живут в Париже, вращаются в обществе и всеми уважаемы. Их арест наделает много шуму.

— Их арест? Вы их арестуете?

— Завтра же вечером.

— И у вас есть доказательства?

— Свидетельства, мадемуазель. Десятки свидетельств. И бумаги. — Пожимая плечами, Делессер рассерженно проговорил: — Некоторые давно были на подозрении — такие, как, например, Монтрей. Даже странно, что он на это решился, и даже как-то жаль….. Я привык к нему, черт побери. Я привык к нему. Да и мать его — я был с ней в наилучших отношениях. Да, дорогая моя, в моей новой службе есть и неприятные стороны.

То, что он говорил дальше, Адель уже не слышала. Она будто онемела и потеряла на какое-то время слух. Поначалу в мыслях был такой разброд, что трудно было что-либо уразуметь, но потом Адель мало-помалу ухватилась за кончик одной из них, и клубок понемногу стал распутываться. Смятение, охватившее ее поначалу, отхлынуло. Она очень ясно сознавала, что просить Делессера о снисхождении будет напрасным — он считал раскрытие заговора делом выигрышным и ни за что от него не откажется, да и глупо было бы просить о таком после того, как сама донесла на Мориса. Впрочем, что ей было за дело до виконт д'Альбона? Ее волновал Эдуард. И опять же: стоит ли просить за него? Просить для того, чтобы он достался Мари, этой сероглазой наивной шатенке, которая хотела забрать у Адель то, чем она жила — сознание того, что она ближе всего к Эдуарду?

Как глупо это было бы! Она не станет что-то менять ради того, чтобы Эдуард женился на Мари, нет, ни за что! Пусть его судят, даже гильотинируют, что угодно делают, но она не отдаст его Мари, потому что только она, Адель, предназначена для него!

Самые безумные мысли, жестокие и нелепые, захлестывали ее, и сквозь их наплыв пробивалась такая жгучая невыносимая боль, что Адель до хруста сжала пальцы, лишь бы не застонать. Хотелось метаться по комнате, куда-то бежать, лишь бы решить, наконец, что к чему! Взглянув на собеседника пустыми холодными глазами, она резко прервала его, и лицо у нее было искажено гримасой боли и отчаяния:

— Я не могу больше с вами говорить. Нет времени. Будет лучше, если вы уедете.

Не глядя на префекта, она быстрым шагом устремилась к двери, словно непреодолимая сила подгоняла ее, и через секунду Делессер остался в гостиной наедине лишь с запахом духов мадемуазель Эрио.